Сумерки Европы - Григорий Ландау

Расцвѣтъ капитализма съ установленіемъ центра тяжести въ производствѣ на рынокъ, на неизвѣстнаго потребителя, въ пространство, въ производствѣ частично опредѣляемомъ возможностями каждой отрасли порознь внѣ соотношенія съ цѣлымъ, съ преобладаніемъ производственнаго функціонированія надъ потребительскимъ контролемъ, съ тѣми кризисами, которые отсюда проистекаютъ, служитъ яркимъ показателемъ духовности нашего времени. Самый кризисъ является проявленіемъ тѣхъ столкновеній сверхнапряженныхъ функцій, помощью которыхъ они въ органической цѣльности взаимно регулируются, взаимно оттѣсняемыя въ надлежащее мѣсто съ точки зрѣнія органической цѣльности. Конечно, хозяйственныя формы повторны въ разныхъ эпохахъ; однако, различной остается ихъ общекультурная значимость, различенъ ихъ удѣльный вѣсъ въ цѣломъ. Культуры, столь глубоко конгеніальной съ темпомъ и полетомъ капитализма, не бывало въ другія историческія эпохи.

Сверхнапряженность эпохи сказывалась въ необычайномъ богатствѣ, изобрѣтательности научнаго и техническаго творчества. Индуктивное творчество — таковъ методъ эпохи; индуктивный въ переносномъ и расширенномъ смыслѣ, именно въ смыслѣ творчества снизу вверхъ, отъ матеріала въ его разнообразіи и многообразіи, — въ противоположность работѣ въ предѣлахъ и съ соблюденіемъ предустановленнаго схематизма, предопредѣленныхъ рамокъ.

Съ этимъ согласована яркая прогрессивность всего культурнаго процесса, понимая это слово въ буквальномъ и переносномъ значеніи. Творчество не предопредѣлено заранѣе поставленными рамками завѣдомо соблюдаемаго цѣлаго, а развертывается отъ даннаго состоянія поступательно въ неизвѣстную даль, туда, куда его приведетъ самостоятельно изнутри развертывающійся процессъ. Это творчество а quo а не ad quod, это использованіе наличныхъ функцій, матеріаловъ и возможностей для неопредѣлимаго назначенія, для того назначенія, которое окажется достижимымъ, а не для назначенія предустановленнаго, это свободное безъ предрѣшенія функціонированіе способностей.

Къ этому нужно присоединить еще и другую черту: необычайное напряженіе дѣятельности. Наибольшая производительность — таково основное устремленіе эпохи; пружина сверхнапряженности спущена, и всѣ функціи устремлены къ максимальному своему проявленію. Бѣшеный темпъ жизни и работы — таковъ стиль эпохи; схема ея въ динамикѣ осуществленія, а не въ оформленности осуществленнаго. Пожалуй, можно и такъ сказать, что въ этомъ заключена своеобразная слѣпота на завтрашній день, на результаты, своеобразная безбоязненность по отношенію къ нимъ. Такъ пускаются мореплаватели на великія открытія, путешественники въ неизвѣданныя страны; такъ безбоязненно преслѣдуются до послѣднихъ возможныхъ выводовъ изобрѣтенія, — ломается бытъ въ примѣненіи новыхъ методовъ, или въ приложеніи новыхъ машинъ.

Въ другія эпохи твердый бытъ, охраняя себя, оттѣсняетъ опасныя для него нововведенія или лишь медленно проникается ими; здѣсь паровая машина совершаетъ революцію, вызывая бунты, не столько подавленные, сколько поглощенные безудержнымъ бѣгомъ жизни. Всякая ставимая цѣль немедленно вызываетъ бѣгъ къ ней. Цѣли ставятся безъ учета ихъ значимости: онѣ манятъ и зовутъ своей индивидуальной полнотой независимо отъ тѣхъ можетъ быть разрушительныхъ, можетъ быть созидательныхъ послѣдствій, къ которымъ онѣ способны привести, независимо отъ соотношенія съ затрачиваемыми на нихъ силами и средствами. Надъ всѣмъ господствуетъ страсть къ дѣланію, къ преодолѣнію, къ осуществленію. Полюсъ долженъ быть открытъ какою бы то ни было цѣной — разъ блеснула такая мысль, каково бы ни было научное значеніе открытія, хотя бы оно и не влекло за» собой исключительно важныхъ послѣдствій, — и хотя бы процессъ открытія стоилъ не только жизней, но и мукъ и усилій, расхода ума и нервовъ, воли и характера, достаточныхъ для завоеванія государствъ. Истоки Нила должны быть открыты, Гималаи должны быть преодолѣны, іероглифы и клинопись — истолкованы; раскопки — гдѣ лишь мерещится возможное разъясненіе непредвидѣнныхъ подробностей прошлаго — произведены. Всякое случайное открытіе, находка или наблюденіе преслѣдуются въ своихъ послѣднихъ послѣдствіяхъ — изъ судороги лягушки выростаетъ сказочный міръ науки объ электричествѣ, электротехники. Преданіе о паденіи яблока, какъ повода для открытія закона тяготѣнія, — хорошій символъ этого движенія. Яблоки падали отъ вѣка и вѣроятно отъ вѣка это паденіе наблюдалось и геніальными умами; но алканіе всякій клубокъ размотать, всякій мелькнувшій вопросъ разрѣшить — такова особенность европеизма. Пружинность души, натолкнувшейся на какое либо препятствіе, загвоздку или вопросъ, не останавливается, пока не преодолѣетъ и не разрѣшитъ. Динамика души, разъ приведенная въ движеніе, устремляется все далѣе, ни съ чѣмъ не считаясь и ни чѣмъ не дорожа. Рекордъ — таковъ лозунгъ недавняго времени. Къ чему нужны безчисленные рекорды въ безчисленныхъ областяхъ дѣятельности, въ спортѣ и техникѣ, въ играхъ и наукѣ. Почему нужно все скорѣе и скорѣе двигаться на велосипедѣ или автомобилѣ, все выше или дальше подыматься на аэропланѣ, все дольше плавать или бѣгать. Игры были свойственны эллинскому міру, но ему чужда была идея рекорда. Тамъ игры осуществляли предустановленную форму; рекордъ — это форма неограниченно-напряженной динамики. Пароходы строились все болѣе и болѣе емкіе; было ли это коммерчески выгодно. Не этимъ, конечно, опредѣлялось въ конечномъ счетѣ движеніе. Если бы только въ коммерческой цѣлесообразности былъ вопросъ, не было бы блистательной роскоши, изысканныхъ удобствъ плавучихъ дворцовъ. Но даже если бы дѣло шло только о выгодѣ, о цѣлесообразности, какъ стоялъ вопросъ съ кораблями военными (броненосцы, дреднауты, сверхдреднауты… куда дальше), то развѣ не знаменательно самое это исканіе цѣлесообразности въ неизмѣримомъ увеличеніи. Вѣдь не обязательно же именно въ этомъ направленіи искать выгоду и необязательно вообще стремиться къ ней, не щадя силъ и затратъ, не останавливаясь передъ опасностями и угрозами. Гибель «Титаника» — тоже одно изъ символическихъ событій ново-европейской культуры — показательна для этого бѣга, и нельзя сомнѣваться, что она ни на одну минуту не остановила бы строительства сверхтитаника.

Неограниченный напоръ въ непредограниченномъ пространствѣ — такова характеристика европейскаго духа. Въ буквальномъ и географическомъ смыслѣ это дало на зарѣ ново-европейской культуры — открытіе земного шара и продолжаетъ и до нашихъ дней приводить къ обслѣдованію послѣднихъ потайныхъ уголковъ планеты. Это стремленіе въ другихъ измѣреніяхъ привело въ наши сказочные дни къ надземному полету и подводному плаванію. Эта тяга, перене-сенная съ пространства на время, — привела въ послѣднемъ вѣкѣ къ открытію культуръ былого, къ воскрешенію умершихъ эпохъ. Та же тяга въ хозяйственной плоскости даетъ и дала производство на неопредѣленный рынокъ со всѣми его послѣдствіями; въ государственной плоскости — ведетъ къ колонизаторству и имперіализму. Общія волевыя устремленія въ даль, алканіе дали — тотъ фаустовскій духъ, которымъ мѣтко характеризуетъ Шпенглеръ западно-европейскую куль-туру — лежитъ въ основѣ этого строительства. Этотъ духъ Шпенглеръ усматриваетъ во всей западно-европейской культурѣ въ качествѣ ея подосновы. Однако, современная эпоха, подготовленная всей предыдущей исторіей Европы, непосредственно же подготовленная со временъ возрожденія и реформаціи, окончательно вырощенная раціонализмомъ 18 вѣка и революціей его конца, оформлялась примѣрно къ концу 19 вѣка, какъ своеобразная стадія, повремени, пожалуй, въ историческомъ смыслѣ — молніеносная, по содержанію преисполненная особенностей, не сводимыхъ на одинъ только тотъ общій духъ, который опредѣлялъ и цеховое устройство и полицейское государство, дворъ Людовиковъ и мышленіе схоластики. Здѣсь привходятъ къ этой общей основѣ своеобразныя черты, которыя совмѣстно и опредѣляютъ обликъ эпохи, съ одной стороны являющейся стадіей болѣе объемлющаго синтеза, но въ другомъ разрѣзѣ являющейся и нѣкоторымъ синтезомъ самостоятельнымъ.

Чистый волевой нажимъ, чистое волевое сверхнапряженіе. Нужна была особая духовная подоплека, особый темпераментъ, чтобы создать подобную культуру къ началу XX вѣка. Это волевое устремленіе въ неизвѣданное, своего рода авантюризмъ викинговъ, конквистадоровъ, изобрѣтателей, летчиковъ и рекордменовъ, водителей неисчислимыхъ армій, строителей каналовъ, прорѣзывающихъ материки, туннелей, прорѣзающихъ горные хребты, подъемныхъ дорогъ, вползающихъ на вершины, открывателей и организаторовъ материковъ — въ концѣ концовъ это все то же напряженіе мореплавателя, со своего острова или берегоюго утеса устремляющагося въ даль океана. И вѣроятно именно въ этой общности или родственности послѣдней основы духа и лежитъ причина того, что въ этой культурѣ безогляднаго океаническаго устремленія — такую значительную роль сыгралъ, такую конгеніальность проявилъ и еврейскій народъ. По происхожденію своему не морской и не прибрежный — онъ былъ народомъ пустыни, оазисовъ, т. е. опять таки народомъ непрерывнаго устремленія по сухопутному морю пустыни, какъ сѣверные европейцы были народомъ устремленій по волнамъ пустыни морской. И какъ тѣхъ манили оазисы, такъ этихъ — острова и берега далекихъ заморскихъ странъ. И дальнѣйшая судьба еврейскаго народа поддерживала и выращивала ту самую духовность, которая заключена была въ воздѣйствіяхъ ея ранней пустынной колыбели. Разсѣяніе — это тоже соціальное море, соціальная пустыня, въ которой разбросаны, какъ острова или оазисы возможнаго соціальнаго существованія, — колоніи, города. Разсѣянные на огромномъ пространствѣ, сосредоточенные въ опредѣленныхъ городскихъ центрахъ, частью безъ экономической возможности жить въ промежуточной средѣ, частью безъ правовой на то возможности, — евреи неизмѣнно оставались, какъ бы на соціальныхъ островахъ или оазисахъ среди соціальнаго моря или пустыни. Государственная необезпеченность ихъ существованія, повторная возможность полнаго крушенія и повторная же необходимость пускаться въ новыя плаванія, въ эмиграцію продолжала растить и подбирать духъ неизмѣнно-напряженной активности, столъ характерный и для еврейской души и для души ново-европейской культуры. Я не хочу изъ этого сдѣлать вывода о тождествѣ этихъ двухъ психикъ: еврей изъ арабской пустыни или міровой соціальной діаспоры и германецъ съ скандинавскаго побережья или британскаго острова — разные люди, въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ глубоко разные. Изсушенный пустыней, лишенный окруженія природнаго многообразія, обостренный окруженіемъ соціальнымъ и въ частности утонченный непрерывностью соціальнаго разсчета и умственной тренировки, объединяемый не физическими, а духовными узами, еврейскій духъ раціоналистиченъ въ отличіе отъ окунутаго во влажную конкретность, въ туманную и насыщенную природу, окруженнаго лѣсами и морями, рѣками и горами, воспринимающаго многообразіе внѣшнихъ впечатлѣній и на него многообразно реагирующаго эмоціональнаго духа сѣверо- европейца. Сильная раціоналистичность ослабляетъ эмоціональное многообразіе, сжимая ее къ чувственности; между тѣмъ для сѣверо-европейца характерно именно изобиліе промежуточныхъ и переливчатыхъ эмоціональныхъ углубленій, въ которыхъ одинаково погружаются и разсудокъ и чувствен-ность, — для него характерно прислушиваніе души къ переливамъ нерасчленяемыхъ переживаній. Еврейскій раціонализмъ даетъ сильную діалектику — въ параллель сѣверо-европейской эмпирикѣ. Въ эмпирикѣ же онъ угрожаетъ ниспадем ніемъ къ казуистикѣ. Наоборотъ, эмпирикъ въ отвлеченной области способенъ лишь на глыбную суммарность. Раціонализмъ въ оглядкѣ на внѣшнее — даетъ скепсисъ, эмоціоналыный-же эмпиризмъ, уходя отъ внѣшняго во внутрь, приходитъ къ мистикѣ (впрочемъ между мистикой и скепсисомъ есть не одна точка соприкосновенія). Сѣвероевропеецъ, погруженный въ многообразную среду, эмоціонально ее переживающій, исполняется художественной интуиціей, впрочемъ, не столько всматриваясь въ окружающее, сколько вслушиваясь въ свое сопереживаніе его: музыка его стихія, опредѣляющая духовность и внѣзвукового міра; раціоналистъ всматривается, чертя — линія, арабескъ его тяготѣніе; его главное орудіе раціональное выраженіе, слово, понятіе. И потому и внѣ словеснаго искусства онъ, если даетъ значительное, то лишь прелом Ленинымъ сквозь словесную осмысленность: либо въ аллегоріи и въ устремленіи къ ней, либо въ разложеніи на элементы и въ ихъ цѣлесознательномъ построеніи. Между тѣмъ пронизанная эмоціональной значительностью и возведенная къ наиболѣе разрѣженной проникновенности эмпирика даетъ — символы. Эмоція, окрашивая душу напряженную — даетъ пафосъ; вѣра еврея, не тихая и самопогруженная, а патетическая и устремленная; зовущая пророческая эмоція окрашиваетъ душу чувственно-волевую, давая лирикѣ умственно возвышенное устремленіе псалма, какъ эмоція раціонально-скептическая даетъ лирику ироническаго излома. Вообще словесная лирика — это художественный максимумъ еврейской души. Съ другой стороны чувственно-волевыя натуры, со сравнительно ослабленной средне-эмоціональной сферой, обращенные на себя, даютъ на своихъ максимумахъ не художественное самоприслушиваніе, а распорядительство, владѣніе собой — не художника, а виртуоза.