Агнесса из Сорренто - Гарриет Бичер-Стоу

Агнесса поднялась с колен, пережив религиозное просветление, знакомое любому, кто принадлежит к истинной невидимой церкви, будь то католик, православный или протестант. Ее не покидало то отчетливое ощущение почти осязаемого присутствия, поддержки и сочувствия Всемогущего Спасителя, в душе ее воцарился мир, словно она была самой пылкой, самой искренней пуританкой, которая когда-либо пела псалмы в молельном доме где-нибудь в Новой Англии.

Она стояла у окна, погруженная в свои мысли, как вдруг вошла Джульетта, свежая и сияющая, с яствами на подносе.

– Вот и я, моя маленькая принцесса, – проворковала она, – принесла тебе завтрак! Хорошо ли ты спала?

Агнесса подошла к ней.

– Батюшки, какие мы мрачные да хмурые! – удивилась Джульетта. – Что это на нас нашло?

– Джульетта, ты виделась сегодня утром с моей бедной бабушкой?

– «С бедной бабушкой»! – комически грустным тоном повторила Джульетта, передразнивая подругу. – Само собой, как же иначе! Когда я уходила к тебе, она уписывала плотный завтрак. Так что бери с нее пример и принимайся за еду, а то ты ведь не знаешь, кто может прийти навестить тебя сегодня утром.

– Джульетта, он здесь?

– «Он»! – смеясь, воскликнула Джульетта. – Только послушайте маленькую птичку! Она уже щебечет! Нет, он пока еще не прибыл, но Пьетро говорит, что он вернется совсем скоро, а куда бы он ни поехал, Пьетро всегда знает.

– Пьетро – твой муж? – с любопытством спросила Агнесса.

– А как же! И такого мужа еще поискать, днем с огнем не найдешь! – торжествующе заключила Джульетта. – Большинство мужчин – не подарок, даже лучшие. Но тебе, если только правильно разыграешь карты, достанется муженек всем на зависть. Ты слышала, что король Неаполя и король Франции направили тайные послания нашему капитану? Наши люди заняли все горные перевалы между Римом и Неаполем, и потому все видят смысл подружиться с нашим капитаном. Но ешь, малютка, а я пока схожу посмотреть, как там Пьетро и наши молодцы.

С этими словами она выпорхнула из комнаты, замкнув за собою дверь.

Агнесса съела чуть-чуть хлеба и выпила несколько глотков воды, решив поститься и молиться, ибо только в посте и молитве видела защиту от угрожавшей ей опасности.

Позавтракав, она удалилась в альков, открыла окно, села рядом и, глядя на открывшийся перед нею прекрасный вид, тихо запела написанный Савонаролой гимн, которому научил ее дядя. Он был озаглавлен «Призыв Христа к душе» и проникнут нежным духом мистического благочестия, обыкновенно свойственным подобным образцам религиозной поэзии:

Душа христианина, устыдись!

Воспомни чистоту свою былую!

Взор устреми к Престолу Божью, ввысь,

У коего стою я одесную.

Усовестись, душа, слезами смой

Грехи, что запятнали облик твой.

Отринь порок, прильни к груди моей, —

И содрогнутся легионы ада,

И над юдолью воспаришь скорбей,

И чудной удостоишься награды.

Пред тем, кто в муках вновь обрел Христа,

Да отворятся райские врата!

Я для тебя страдание познал,

Не убоялся гибели и зла.

Теперь я сам к тебе, душа, воззвал,

Чтоб робость ты и боль превозмогла.

И с именем Христовым на устах

Ты сможешь все, поборешь смерть и страх.

Пока Агнесса напевала, дверь внешней комнаты тихо отворилась и вошел Агостино Сарелли. Он только что вернулся из Флоренции, скача денно и нощно без отдыха, ибо торопился встретиться с той, кого ожидал найти в стенах своей крепости.

Он перешагнул порог столь бесшумно, что Агнесса не расслышала его приближения и, пока он внимал ей, продолжала петь. Он возвратился, горя негодованием против папы и всей верховной власти Рима, однако после беседы с отцом Антонио и сцен, свидетелем которых он стал в монастыре Сан-Марко, терзавшее его слепое чувство личной обиды превратилось в ясное осознание их неправедности и необходимости борьбы с ними. Он обнаружил, что его более не сдерживают религиозные воспоминания детства и отрочества, прежде умолявшие его остановиться, ибо теперь он обрел наставника, в личности и характере которого воплотились взгляды тех первых апостолов и святых епископов, что некогда окормляли паству Господню в Италии. Из уст его Агостино слышал бесстрашные слова: «Если Рим ненавидит и гонит меня, то знай же, что он на самом деле хулит Христа и отрекается от Бога: не сомневайся, что Бог одержит победу», – и стал на сторону его со всем воодушевлением патриота и рыцаря. По мнению Агостино, величайшую христианскую святыню захватил разбойник, который стал править именем Христовым лишь для того, чтобы обесчестить это имя, и он чувствовал, что обязан бороться с ним, и готов был поклясться в этом своим мечом, своей жизнью, своей рыцарской честью. В Милане он убеждал своего дядю пробудить в душе французского короля сочувствие к судьбе Савонаролы, но тот, с изворотливостью и хитроумием дипломата, считавшимися тогда неотъемлемой и главной составляющей государственного мышления, лишь притворялся, что разделяет его взгляды. В действительности он дал согласие вмешаться лишь для вида и намеревался тем самым только избавить своего племянника от опасностей, которым тот подвергался в Италии, распространить на него свое воздействие, вовлечь в свою орбиту и взять его под крыло при французском дворе. Однако лукавый и коварный дипломат расстался с Агостино Сарелли, внушив ему, что употребит все свое влияние при дворе короля французского и императора германского, дабы способствовать скорейшему разрешению нынешнего религиозного кризиса в Италии.

Агостино решил, что пришло время развеять чары, опутывавшие Агнессу, и показать ей истинное лицо тех, кого она привыкла безоговорочно чтить в своей простодушной, детской невинности, невольно предаваясь самообману. Весь день на обратном пути из Флоренции он гнал коня, торопясь встретиться с нею, поведать ей свои мысли и чувства, предъявить на нее свои права и вознести ее в ту область света и свободы, куда вступил он сам. Он не сомневался, что с легкостью сумеет открыть ей глаза, лишь только поговорит с нею свободно, не опасаясь, что его прервут. Он полагал, что душа ее слишком добра и чиста, чтобы и далее пребывать в оковах рабского неведения. Когда она умолкла, он тихо позвал ее из внешнего покоя: «Агнесса!»

Он произнес ее имя едва слышно, однако она тотчас содрогнулась и затрепетала, словно внемля трубам Страшного суда. Все поплыло у нее перед глазами, взор на миг застлала тьма, но усилием воли, мысленно произнеся молитву, она укрепилась духом и подошла к нему.

Агостино воображал ее такой же, какой оставил совсем недавно: по-детски свежей, цветущей и невинной, чудесным маленьким ангелом, печальными, наивными глазами взирающим на мир,