Собор - Измайлова Ирина Александровна

— А супруге вашей дом понравился новый? — спросил молодой человек.

— Больше, чем мне! — рассмеялся Монферран. — На тебя, говорит, похож. Я было обиделся: «Потому что маленький, да?» А она: «Нет. Чистый, гордый, на других не похож и уверен в себе…» Мне, говорит, в нем хорошо будет.

Потом, немного нахмурившись, Огюст добавил:

— Впрочем, ей бы везде показалось хорошо… Прежняя квартира давила нас обоих… Вы ведь знаете, почему.

Андрей Иванович знал и ничего не стал спрашивать.

— Хотите, я распоряжусь чай или кофе? — робко спросил он. — Или давайте-ка поужинаем, пожалуй! Будете?

— Нет, спасибо, — решительно отказался гость. — Вы с дороги, вы и ешьте, а я только чашку чая, если можно. Дома поужинаю. Я ведь зашел-то вас поздравить с новым вашим повышением. Мы ж не виделись с тех пор, как вас избрали академиком! Ну так вот, примите мои поздравления!

И прежде чем смущенный Штакеншнейдер успел как-то среагировать, его учитель стремительно поднялся и, подойдя к креслу, без всяких церемоний обнял и расцеловал молодого человека.

— Ах, Август Августович! — Андрей Иванович вскочил, едва не потеряв при этом очки и ужасно покраснев. — Ах… Да стоило ли… Спасибо!

— Стоило! Стоило! — Синие глаза Огюста улыбались еще ярче и радостнее, чем лицо. — Вы — огромная умница! А еще не хотели уходить из архитекторских помощников, боялись… Это вот вам к случаю. Не обидитесь?

С этими словами он положил перед молодым человеком на столик небольшой рисунок, скромно оправленный в темную рамку.

Штакеншнейдер посмотрел и ахнул. То был он сам в полный рост, облаченный в римскую тогу, и с лавровым венком на голове. Он стоял на высоком античном пьедестале. Хотя, нет, не античном. Пьедестал этот, простой и благородный, был украшен изысканно, торжественно, обрамлен гирляндами, окружен букетами тонких стройных колонн, а вокруг него пышно цвели розы, и лишь один розовый куст не цвел, а осторожно всползал тонкой лозой на белый мрамор постамента, коварно впиваясь в него крохотными острыми шипами.

Рисунок был закончен, прост и при этом так небрежно совершенен, что восхищенный Штакеншнейдер испытал на мгновение жгучий стыд. «Чего стоят все мои тщательно проработанные чертежи, мои роскошные интерьеры рядом с этой изящной шуткой гения?» — подумал он с чувством отчаяния. И тут же: «Он, он пришел меня поздравить! Он, который меня создал… А я… Я забыл его поздравить с открытием монумента на Дворцовой!»

— Август Августович! — выдавил молодой человек, весь пунцовый, прижимая к себе рисунок, словно драгоценную вазу или бокал. — Это… Вы… Я не могу вам выразить… я говорить не умею!

— Строить умеете! — спокойно и радостно воскликнул Монферран.

— Ах, нет, нет! Ну, что я еще такое? Я никогда не буду даже и вполовину, как вы… Я ведь не успел тоже вам сказать… Нет, не то… Я забыл, неблагодарный, вам принести мои поздравления! Ваша колонна… О ней теперь говорит весь Петербург. А будет говорить весь мир!

— Вы думаете?

Глаза Огюста вдруг погасли. Он словно ушел на несколько мгновений в себя, в свои воспоминания. И вспомнил не свой недавний триумф — открытие монумента победы, а те пять лет, что он его создавал.

Колонна… Боже, чего она стоила! Архитектор вспомнил, как два года пятьсот человек рабочих выламывали в Пютерлаксе колоссальный стержень памятника, как сражались они изо дня в день со стеною гранита, как он не давался их усилиям, как наконец уступил… Потом ему вспомнилось, как при погрузке на баржу из-за крошечной ошибки в расчете произошла авария, как надломились дубовые бревна и темно-красный стержень монолита заскользил с берега и, будто в кошмаре, баржа накренилась, а монолит застыл, повис между баржей и причалом, грозя рухнуть, погрузиться в воду, погубить адский труд…

Монферран не мог ясно припомнить своих действий в те часы. Он растерялся, почти потерял голову. Катастрофа готова была поглотить его работу, уничтожить его славу, его торжество. Он, быть может, и не совершал никакой ошибки; быть может, это была случайность… Но что скажет начальство? Его недруги? Наконец, царь?!.. В смятении архитектор на первом же судне ринулся в Петербург. Он надеялся договориться с заводчиком Бердом о найме его парового судна, с помощью которого (безумная надежда!), быть может, удастся силой парового буксира осторожно подтолкнуть баржу к берегу…

Берда он не застал, потерял время понапрасну. И вскоре его догнало известие, что благодаря сообразительности обер-камергера графа Литта, руководителя работ, вовремя призвавшего из ближайшей крепости на помощь рабочим взвод солдат, удалось все-таки погрузить монолит целехоньким! Узнав это, Огюст едва удержался, чтобы тут же не заплакать от облегчения.

Уже потом ему сообщили, что из-за всего пережитого Литта получил нервное расстройство и всерьез захворал. Архитектор сам поехал его навестить и стал извиняться за свое бегство. Но Юлий Помпеевич не считал его виноватым, и они расстались в наилучших отношениях.

Дальше была транспортировка столба на специально построенном для этого судне, выгрузка и доставка на площадь, затем триумфальная установка шестисотпятидесятитонной колонны, на которую пришел смотреть чуть не весь город… Один, без Августина Бетанкура, рассчитал теперь Монферран свои подъемные механизмы. И все прошло без единой осечки![59]

— Вам она тоже нравится, Андрей Иванович, — спросил Огюст Штакеншнейдера, — колонна эта?

— Разве она может кому-нибудь не понравиться? — изумился такому вопросу молодой архитектор. — Она совершенна… Ее формы, цвет, пропорции, сама эта фантастическая монолитность — доказательство невозможного! Ведь два года назад прямо на площади люди пари заключали, что не поднимется она… Разве человек может поднять такого колосса?

— С божьей помощью, со знаниями и с опытом человек может очень многое, мой друг, — задумчиво и чуть насмешливо произнес Монферран, — многое, но не все, разумеется… И самое страшное — думать, что все можешь, тогда не сможешь ничего. Я знал, что подниму ее, но за те час двадцать минут, что она поднималась, мне двадцать раз хотелось убежать с площади, а то и просто упасть в обморок!

В памяти его в это время возник гигантский деревянный помост, громоздящиеся на нем леса, синие мундиры солдатского оцепления, а за ними — необъятная масса напряженных, испуганных, неподвижных или возбужденно гримасничающих лиц… И посреди всего этого — лежащая колонна, громадная и грозная своей несокрушимой тяжестью.

Накануне этого дня она несколько дней подряд ползла по специальным помостам, сконструированным Монферраном заранее, ползла от причала к площади, взбиралась на этот невиданный помост, вползала между стойками лесов. И вот теперь ей предстояло встать перед изумленным Петербургом во весь рост.

С нарядного балкона подмостков, специально сооруженных перед дворцом, махнули платком, и архитектор, поняв этот знак, подошел к подмосткам, поднялся по ступеням. (Эти парадные сооружения на один день он тоже сам проектировал, рисовал их декор. Подмостки удались на славу, и было жалко, что их вот-вот разберут…)

Его императорское величество сидел в своем кресле, как всегда, неподвижно и прямо. В этот день чересчур прямо. В обращенных на площадь глазах Николая Огюст прочитал скрытое напряжение и тревогу.

Движением руки император подозвал архитектора поближе и чуть слышно спросил, стараясь ненароком не бросить взгляд на соседний балкон, где толпились высокие иностранные гости:

— Вы действительно уверены, что это возможно, Монферран? А если она упадет?

— Не упадет, ваше величество, — архитектор говорил тоже совсем тихо и по-русски, дабы соседнему балкону не удалось подслушать ни слова. — За механизм я ручаюсь и за рабочих тоже. Позволите начинать? Я все проверил. Все и всех.

Напряжение, которое в эти минуты владело Николаем, и которое он так стоически скрывал, прорвалось вдруг коротким удивленным смешком.

— Хм! А я был уверен, что вы по-русски почти не говорите… А вы вон как… Начинайте!