Луна и солнце - Макинтайр Вонда Нил

— Знаю! Я предсказывал это, я обнаружил это, я видел это и мог бы сообразить, что столь самозабвенно не предается разврату ни одна неразумная тварь. В конце концов, быть может, они и вправду демоны…

— Церковь говорит, что нет, а Церковь же непогрешима!

Ив поморщился, расслышав злобу и сарказм в ее голосе.

Он помог слугам вновь поставить гроб на козлы. Они опустили крышку. Ив сам забил гвозди, вместе со слугами отнес гроб в телегу, дал возчику золотую монету и наказал тотчас отправляться в Гавр.

У русалочьего шатра Люсьен велел Зели встать на колени и осторожно спешился. В конце дня боль в спине терзала его, словно тигриными когтями. Он отчаянно жалел об отъезде Жюльетт, но не мог просить ее вернуться.

«Дурак же ты, — сказал он себе, — если столь трепетно относишься к моральным сомнениям мадемуазель де ла Круа».

Он был слишком горд, чтобы завлекать ее к себе в постель обещаниями, которые не сможет выполнить: ведь он никогда не женится на ней и не станет уверять ее, будто спасет русалку. Если Мари-Жозеф не нужна его дружба, его любовь, не нужно наслаждение, которое они могли бы дать друг другу, — что ж, значит, и ему не стоит проявлять к ней интерес.

Однако он не хотел обманывать себя: она нравилась ему, нравилось с ней говорить, он сочувствовал тому положению, в котором она оказалась.

Он вошел в шатер, радуясь, что сможет сообщить ей благие вести.

— Добрый день, граф Люсьен!

Мари-Жозеф отвела взгляд от слабой ряби на поверхности бассейна, отмечавшей траекторию движения русалки. Она улыбнулась ему, печально и застенчиво, и показала ему руку:

— Ваша мазь исцелила меня. Благодарю вас.

Он взял ее за руку только для того, чтобы к ней прикоснуться. Загрубевшую от работы кожу у нее на руках смягчили лосьоны месье и жизнь вне стен монастыря, ведь больше ей не приходилось скрести полы в наказание за проступки, но ее пальцы были запятнаны чернилами.

— Рад, что вы поправились.

Лицо его разрумянилось, но не из-за волнения в присутствии мадемуазель де ла Круа, а из-за выпитого вина.

— Вы хорошо себя чувствуете? Мне кажется, вы немного…

Люсьен усмехнулся.

Мадемуазель де ла Круа покраснела до корней волос, как в первый день их знакомства, когда она решила, что невольно оскорбила его каждым своим словом.

— Оставим это, — сказала она. — Меня совершенно не касается, почему вы пьяны в столь ранний час.

— Я пьян в столь ранний час, потому что у меня нет возможности в столь ранний час заниматься любовью, мадемуазель де ла Круа.

«Она более проницательна, чем остальные придворные, — гадал он, — которым невдомек, что иногда я заглушаю боль в спине вином? Или она просто храбрее других или бестактнее и потому не боится открыто упоминать об этом?»

Она отвернулась, решив, что смутила его; выходит, это он ее смутил. Он пожалел об этом, а чувство юмора ему на сей раз изменило.

Локон выскользнул из ее прически, упав ей на плечо, словно лаская ее кожу. Он с трудом удержался, чтобы не дотронуться до ее волос. Если бы он решился сейчас к ней прикоснуться, это могло бы послужить началом отношений. Однако Мари-Жозеф уже достаточно недвусмысленно заявила о своих желаниях, и Люсьен осадил себя жестче, чем любого своего коня.

— Вы не думаете, — спросила Мари-Жозеф, по-прежнему глядя куда-то вдаль, — что вам сделалось бы лучше, если бы вы приняли свои страдания как должное? Не кажется ли вам, что ваши физические муки лишь укрепят ваше душевное здоровье?

— Не кажется, — ответил Люсьен. — Я избегаю страдания как только и когда только могу.

— Церковь превозносит страдание.

— Скажите, когда вы скребли полы в монастыре, в полном молчании едва удерживаясь от слез, это пошло вам на пользу? Возвысила ли темница и неволя душу вашей подруги Шерзад? Страдание делает несчастным, и только.

— Я не буду спорить с вами о своей вере, сударь, иначе вы подвергнете меня опасности, ведь вы куда умнее.

— Я никогда не спорю о вере, мадемуазель де ла Круа, я лишь при случае могу апеллировать к здравому смыслу.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Она не отвечала, а сидела сгорбившись, всем своим видом выражая муку и отчаяние. Никакой сарказм не сумел бы избавить ее от страха, а вот вести, которые он принес, могли ненадолго ее успокоить.

— Его величество требует… — начала он.

— Месье де Кретьен! — В шатер торопливо вошел брат Мари-Жозеф. — У меня есть для вас дело.

— Ив, не перебивай графа Люсьена.

— И что же это, отец де ла Круа? — вежливо осведомился Люсьен, хотя сама манера обращения не пришлась ему по вкусу. Никто не смел приказывать ему, кроме его величества.

Ив объяснил и потребовал, чтобы гроб с телом водяного, отправляющийся в Гавр, похоронили в море.

Выслушав, Люсьен заговорил чрезвычайно холодно:

— Вы взяли на себя смелость избавиться от тела водяного его величества.

— Я всего лишь взял на себя смелость достойно его похоронить. Его величество не отказал бы…

— Граф Люсьен, вы же верите, что русалки — разумные существа…

Брат и сестра объединили свои мольбы.

— Как вы не можете понять? — возразил вдвойне раздраженный граф Люсьен. — Совершенно не важно, во что верю я. Его величество еще не решил, считать ли русалок людьми.

— Я обещал Шерзад, что похороню ее возлюбленного в море, — сокрушенно сказал Ив.

— Вы не имели права давать подобные обещания, — упрекнул его Люсьен, придя в ярость, но ничем не выдавая своего гнева, даже не повышая голоса. — И уж тем более не имеете права поручать мне похороны.

Ив в смятении покачал головой:

— Но вы же сами сказали мне, месье де Кретьен, что я могу обращаться к вам по любому поводу…

— Исполняя волю его величества! — воскликнул Люсьен. — А не удовлетворяя собственные прихоти!

— Его величество не волнует судьба мертвого водяного, — возразил Ив, — лишь открытия, которые я могу совершить, исследуя тело…

Люсьен резко вскинул руку; Ив мгновенно замолчал.

— Мадемуазель де ла Круа, — провозгласил Люсьен, — вы сами умоляли его величество позволить вам изучить череп водяного. Его величество соблаговолил разрешить подобный осмотр.

Мари-Жозеф отчаянно вскрикнула и закрыла лицо руками.

— Телега всего лишь в каком-нибудь часе езды от Версаля, — произнес Ив. — Мы догоним ее и вернем.

— Его величество желает исследовать череп водяного немедля.

— Из-за меня вы попали в ужасное положение, — пролепетала Мари-Жозеф. — Прошу прощения, — вы сможете простить меня?

— Мое прощение нам не поможет, — ответил граф Люсьен.

— Тогда передайте королю, — решил Ив, — что я должен препарировать череп, чтобы не оскорбить…

— Вы предлагаете мне солгать его величеству? — Люсьен возмущенно фыркнул. — Сожалею, отец де ла Круа, мадемуазель де ла Круа, даже не подумаю это сделать.

Глава 22

Дворцовые сады сияли. Зрители наводнили дорожки в поисках места, откуда будет лучше виден фейерверк над Большим каналом. В парадных апартаментах придворные и гости его величества вкушали легкий ужин.

Часть дворца, где располагались апартаменты королевы, казалась опустевшей и заброшенной.

Мари-Жозеф и Ив вслед за графом Люсьеном поднялись по Королевской лестнице. При мысли о предстоящем объяснении Мари-Жозеф охватывал ужас.

«Я утратила привязанность графа Люсьена, — думала она. — Нет, даже не его привязанность, он никогда не удостаивал меня своей привязанности, но я полагала, что сумела снискать его уважение. Не могу винить его, но как же я раскаиваюсь…»

Они с Ивом воспользовались графом Люсьеном. Он неутомимо поддерживал и защищал их, а они «в благодарность» пошатнули его положение при дворе и едва не лишили королевской милости.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Мари-Жозеф как никогда остро ощутила свое одиночество. Граф Люсьен разгневался на нее. Шерзад почти перестала ей доверять. А ее брат… Ив шагал рядом, мрачный и безмолвный, мучимый сознанием вины и опечаленный. Доказав ему, что русалка — разумное существо, она поставила под удар дело всей его жизни и его страсть.