Женщина модерна. Гендер в русской культуре 1890–1930-х годов - Анна Сергеевна Акимова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В рассказе «Чемодан» отчаяние помогает матери, Марье Ивановне, найти утерянный чемодан со всеми вещами («Опять Коленьке зимой мерзнуть! Найду чемодан!»), пренебрегая логикой времени («Ничего теперь нет по логике!»)[969]. Но писательница показывает и горе другой матери, чьи сыновья на войне воюют друг против друга:
— Они ведь близнятки у меня, — говорит тихонько Маринчиха, — а так не по правилу вышло! Близнятам, учат старые люди, Бог одну душу дает, а они — брат на брата. Белые наше местечко возьмут — ищу своего среди красных; красные возьмут, — я у белых — покойников[970].
Женщина, помогающая другим
Рассмотрим подробнее образ Маринчихи. В женской литературе нередко появляется образ женщины, помогающей другим. Она поддерживает тех, кто нуждается в помощи, оплакивает покойников, не обретая при этом специального статуса святой, мученицы, грешницы и пр. «Помощницы» поддерживают нуждающихся, оплакивают и готовят к погребению умерших — то есть выполняют те функции, которые в традиционной культуре предписываются женщинам. Упомянутая Маринчиха хоронит погибших на войне: «Много неприбранных, говорят, а уж неделя как тихо. Горе мое ноги колодами, пухнут. От сердца у вас, сказал доктор, не пройти столько верст. А вот завтра пойду, возьму лопату и пойду, хоть чужого зарою»[971]. Она же по-женски поддерживает Марью Ивановну: «А за чемоданом, серденько, не журитесь, — раз он ваш, так он никому тут не нужный. А какие теперь правила? Никаких правил нет: что захочет человек, то и сделает. Вы себе познакомьтесь с багажными, чайку с ними выпейте…»[972]
Похожую функцию выполняет Зельма Карловна, героиня рассмотренного выше рассказа «Из Смольного»: она, когда «взвился флаг, и не трехцветный, а ихний флаг, красный» и «какие-то не совсем штатские пришли с бумагой о выселении»[973], «пристраивает» девушек из Смольного, всем находя женихов и советуя двум сестрам открыть швейную мастерскую. Зельму Карловну и Маринчиху сближает юмор, которым эти образы наполнены. Немецкий акцент Зельмы Карловны делает ее речь комичной, она «без перевода, на одном немецком»[974] вступает в перебранку с военным контролем в поезде, о себе говорит: «Я огонь, я вода, я медная труба… все умею…»[975], в ее биографии обнаруживается даже факт работы на фабрике, который она раньше скрывала. Маринчиха же меняется на глазах, когда замечает в саду мальчишек, ворующих еще зеленые сливы. Она «плеснула руками, словно дирижер оркестра»[976] и закричала на родном языке: «Хроська, лядащо, нажени хлопцив з сливняка!»[977], после чего, «снова кроткая, в своей старческой мудрости предваряя события»[978], пояснила: «Нехай себе и урожайные сливы, а не достоят. Так зелеными обнесут их хлопцы»[979].
Еще одна героиня — тетя Таня из рассказа «Климов кулак». Она не просто утешает Вассу Петровну, когда обезумевший от горя мужик убивает ее мужа и дочь, она помогает ей вернуться к жизни: «тетя Таня, крепкая бывалая старуха. Многих людей она отходила от черной скорби; при ней в петлю не влезешь»[980]; «Нет слез у Вассы Петровны… А тетя Таня по-старинному ей: — ты б поплакала, слезой душа разрешается»[981]. По ее наставлению («Поищи ‹…› нет ли чего за душой!»[982]) люди вновь обретали смысл жизни: «А поищет человек — и найдет. Без душевного капиталу никого нет на свете; только мусором сверху завален, разгреби — заблестит»[983].
Или в рассказе «Кладбище Пер-Лашез» женщина ухаживает за могилами защитников Коммуны: «Она склонялась к белой мраморной доске с именами коммунаров и шептала имя за именем»[984] и плакала. Сначала ее приняли за жену кого-то из коммунаров, но оказалось, что ее муж был сержантом национальной гвардии — то есть одним из тех, кто расстреливал. Время изменилось, и она, искупая вину мужа, приходит на кладбище, чтобы молиться за коммунаров:
А что, думаю, если и на том свете как здесь — полная перемена в этих делах и мужа моего на Страшном суде уже не похвалят? Вот и хожу сюда, вот и молюсь за коммунаров… Служба, говорю им, служба у мужа такая была, наградные, говорю, на ней получали, не худым, говорю, видно, делом считалось…[985]
Так Форш поднимает тему ответственности за историческое прошлое, причем ответственность эта лежит не на вершившем историю, но уже умершем мужчине, а на его жене, пережившей смену эпох.
«Женский вопрос»
Особо можно отметить размышления о женщине, «женском вопросе», звучащие в творчестве Форш уже в конце 1920-х годов; многие идеи этого периода созвучны идеям о защите материнства А. М. Коллонтай, но детальное сопоставление их позиций и выявление степени влияния в задачи настоящей статьи не входят.
Действие рассказов этого периода происходит во Франции (писательница посетила эту страну в 1927 году). Роза, героиня рассказа «Последняя роза», вынуждена заниматься проституцией, чтобы прокормить любимого сына Диди. Перед смертью она рассказывает свою историю и размышляет о необходимости государственной поддержки материнства. Особенно важно, по ее мнению, поддержать первородящую, родившую «не скрепя сердце, не от лопнувшего презерватива, а от любимого», и «чтобы обеспечена была жизнь со дня беременности до окончания кормления»[986]. Роза размышляет о том, что «родить прекрасно — есть самое важное во всем женском вопросе», потому что «это исключительно наше»[987]. И именно внимание к женщине, родившей и вскормившей первенца, будет означать, что женщина обретает права, что она считается человеком. Последней фразой Розы перед тем, как она начинает бредить, становится: «Ах, приветствуйте, обласкайте первородящих. Женщина не опустится до проституции, если ей помогут выкормить ее первенца»[988].
Размышления умирающей француженки и мысли рассказчицы (русской, врача, во Франции проездом) о просмотренном фильме схожи: «Агитфильма „Лепестки розы“ оказалась действительно фильмою на два фронта. С одной стороны, она соблазняла девиц в монастырь и ореолом святости, с другой стороны, по лозунгу дня „убыль населения — опасность стране“ натаскивала на материнство». Роза тоже замечает лживость такой пропаганды: «Туда же — родить поощряют. А куда деть, родив, это уже не их дело… И это, выходит, роскошь для нас, и это одним богатым… а нам в воспитательный, как щенка. Оттуда же ведь не отдают»[989]. Этот рассказ написан спустя два десятилетия после рассказа «Был генерал», но, как мы видим,
