Годы нашей жизни - Исаак Григорьевич Тельман

в очках выглядел полной противоположностью представлениям о солдате. «Ни виду, ни выправки», — подумал Выдриган, встретившись взглядом с печальными, умными и близорукими глазами новичка.

И первый вопрос, который командир задал, был несколько необычен:

— Товарищ курсант, какое у вас зрение?

Со зрением в минус восемь оставались вне армии, с «белым билетом», или уж во всяком случае в тылу по письменной части. А этот длинный как жердь и совсем близорукий боец, судя по разговору, даже не собирался задерживаться в запасном полку. У него один план: на фронт, и поскорее.

Захар Петрович, обладавший от природы острой интуицией, ощущением правды и лжи в поведении человека, сразу почувствовал, что это — не слова, и очень заинтересовался курсантом в очках Казакевичем.

Возвратившись в штаб, командир полка потребовал его личное дело.

— «С десятого июля 1941 года в дивизии Московского ополчения... — У Выдригана осталась старая привычка водить пальцем по строчкам. Теперь карандаш в его руке бегал по листу документа: — Восьмого октября 1941 года контужен, потом ранен в ногу...»

Между внешним видом очкастого курсанта и началом его военной биографии обнаруживалось явное противоречие.

Только теперь полковник заметил на большом листе документа слова: «Поэт. Член Союза писателей».

«Казакевич... Эммануил Генрихович? Будь он известным поэтом, его бы в газетах печатали», — подумал полковник. В газетах он никогда не встречал этого имени, а поэту уже под тридцать.

Выдриган расспросил кое-кого из командиров. В полку были люди с университетским образованием. Никто из них о таком писателе ничего не слыхал.

Жизнь сталкивала Захара Петровича со многими и разными людьми. С поэтом ему еще не приходилось встречаться. А Выдриган был жаден к людям. Что за человек этот поэт?

В один из вечеров командир полка вызвал к себе Казакевича и завел с ним разговор.

Захар Петрович говорил, как непросто по-настоящему любить людей, взять на себя ответственность за их жизнь. Это не имеет ничего общего с жалостливым сочувствием, от которого солдату ни холодно ни жарко.

За каких-нибудь полчаса подполковник и поэт пришли к выводу, что они одинаково понимают любовь к солдату.

Командир полка с сожалением сказал, что он не очень силен в литературе. Любит прозу: Гоголя, Толстого, Коцюбинского, Горького, — а вот к поэзии равнодушен. Он удивил Казакевича просьбой почитать стихи.

Вместо своих стихов поэт стал читать Пушкина, потом Багрицкого.

Выдриган слушал не отвлекаясь, только иногда прикрывал ладонью глаза и произносил свое любимое «мда».

Уже прощаясь с Казакевичем, который уходил, припадая на ногу, сутулясь, Выдриган впервые подумал: «А что, если взять его к себе? Писателя в адъютанты?! — засомневался Захар Петрович. — А что в этом зазорного?»

Недавно командир полка расстался с прежним адъютантом. Это был выпускник училища, грамотный и весьма исполнительный офицер. Но Захару Петровичу не понравились его угодничество перед начальниками и грубость по отношению к тем, кто поменьше чином и пониже на служебной лестнице. «Откуда у молодого человека такое?» И Выдриган, ценивший гибкий ум, но не «гибкую» совесть, отправил адъютанта в роту, поближе к солдатам, чтобы парень прошел основательную школу.

Он искал себе хорошего помощника и теперь серьезно подумывал о Казакевиче.

Чувствуется, что у этого писателя светлая голова. И если он, полузрячий, так рвется снова на фронт, значит, у него и чистейшая душа.

Такие люди Выдригану по сердцу. Вот только выправки у него нет. Но это можно исправить...

Э. Казакевич — родным, январь 1942 г.

«Я получил звание лейтенанта, назначаюсь адъютантом командира полка подполковника Выдригана, который меня очень полюбил, как, впрочем, и я его...»

Э. Казакевич — другу и однополчанину Д. Данину. 29. III 1942 г.

«Я адъютант командира части, и притом — командира прекрасного, прошедшего огонь и воду подполковника, достойного быть генералом. Он меня любит, и это чего-нибудь да стоит...»

Э. Казакевич, из стихов о Выдригане, 7 ноября 1942 года.

Его вспоминают Карпаты,

Где пролил он первую кровь,

Горящей Украины хаты

И дали донских хуторов.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Он был на Днепре, на Амуре,

И в сердце он был у меня.

Выдриган на пятнадцать лет старше Казакевича. Но они не ощущали этой разницы.

Официальное «лейтенант Казакевич» звучало редко. Если только не требовала форма, Выдриган обычно говорил: «Слушай, Эмма...»

Адъютанту положено исполнять. Новый полковой адъютант, исполняя, никогда не переставал думать. Захар Петрович ему нравился все больше. Не ханжа и чистейший человек. Прост, умен, обаятелен. Тверд и великодушен. Терпеть не может безразличия к людям. И люди для него не оловянные солдатики и не пешки в игре.

ТРУДНОЕ ЛЕТО

В одно лето Захар Петрович перебедовал двумя тяжкими бедами.

Две похоронные.

Под Медынью на Смоленщине зимой сорок второго погиб старший сын Саша. В первые дни войны его выпустили из училища лейтенантом и отправили на фронт. Он провоевал шесть месяцев и заслужил три боевых ордена. В сентябре Саша был ранен. Он ушел из госпиталя, чтобы защищать Москву. Командовал пулеметной ротой в бригаде морской пехоты.

Александр Выдриган успел прожить только двадцать два года.

Младшему — Коле — шел двадцать первый, когда отцу пришло извещение.

«Командиру 354‑го курсантского запасного стрелкового полка

Глубокоуважаемый товарищ полковник! Ваш сын, Выдриган Николай Захарович, выполняя свой священный долг, прикрывая наземные войска от воздушных пиратов, после уничтожения им двух стервятников пал смертью храбрых 8 августа 1942 г.

Тело временно находится на оккупированной территории.

Командир в/ч 3012 майор Куделя».

Теперь Захар Петрович остался один: без жены, без семьи. Горе было так велико, что нетрудно человеку и сломаться. Никому, кроме Казакевича, полковник ничего не сказал. Сожаления расслабляют, а ему надо быть сильным. Он не имеет права поддаваться горю, тем более перед людьми, среди которых немало таких, которым суждено разделить удел его сыновей.

Захар Петрович ничем не выдал того, что происходит в его отцовском сердце, какие там бушуют штормы. Даже внешне не изменился, разве что глубже запали глаза. Он теперь старался все время быть на людях.