Альбом для марок - Андрей Яковлевич Сергеев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
На семидесятилетие он остался совсем один. За столом собрались дочь с внуком, мы с Галей и помоложе – по русским медалям – Володя Зайцев.
1994
внук
(Грассирует, каждое “р” – тройное.)
– Товарищи, вы нарочно отсрачиваете урок!
– Что вы, что вы, мы не отсрачиваем. Вы всем рассказываете – третьей группе вчера рассказывали, – а нам не хотите!
– Ну, хорошо. Я расскажу…
В первый раз я видел моего гениального деда в имении моих родителей. Он вошел, держа в руках какую-то грязную тряпочку. У меня был любимый заяц Макарий Иванович, и я очень боялся, что мой гениальный дед вытрет его грязной тряпочкой. Однако он сразу прошел на кухню к кухарке и был там недолго – как приехал, так и уехал на паровичке.
Во второй раз я видел моего гениального деда при следующих обстоятельствах. Отец подарил мне детский велосипед, я катался и захотел в уборную. Когда я вышел из уборной, я вдруг увидел, что мой гениальный дед держит мой велосипед за руль и намеревается на него сесть. Я испугался и закричал:
– Дедушка, нельзя, ты его сломаешь!
– Нельзя так нельзя, – сказал мой гениальный дед и ушел.
В восемьдесят лет он был прекрасным ездоком верхом. Репин верхом ездил плохо. Лев Николаевич предлагал ему брать небольшие барьеры. Репин всегда отказывался.
(
Однажды утром я увидал, что мой гениальный дед собирается на прогулку. Я попросил:
– Дедушка, можно я пойду с тобой?
– Если хочешь идти со мной, то молчи, – сказал он. Я струсил и не пошел.
На прогулке Лев Николаевич любил обязательно заблудиться.
– Если не заблужусь, то прогулка не в прогулку, – говорил он. Понимаете, ему надо было немножко дезориентироваться.
Спал он иногда после завтрака, иногда перед обедом. Тут допускались варианты.
Мой гениальный дед часто ездил в Тулу. Он любил хлопотать за политических заключенных через тульского адвоката Гольденблата. Он помогал им в трудоустройстве, а деньгами не мог, потому что отдал имение жене и сам жил в Ясной Поляне гостем.
– Я кругом виноват, – говорил он, – мне всю жизнь другие люди служат.
Был такой случай, как раз когда меня не было. Перед домом стоял вяз, дерево для бедных. На нем висел колокол – кто хотел, мог звонить. Один посторонний человек позвонил, а когда мой гениальный дед вышел, тот принял его за слугу, дал две копейки и попросил позвать его высокоблагородие. Мой гениальный дед взял две копейки и сказал, что он и есть Лев Николаевич. Человек очень смутился, он стал извиняться и попросил две копейки назад.
– Ну нет, я их честным трудом заработал, – сказал мой гениальный дед и не отдал.
Самые частые посетители Ясной Поляны были погорельцы. Одному Лев Николаевич сказал:
– У тебя небось и кальсон-то нет, – и отдал ему собственные кальсоны.
Мой гениальный дед был исключительно проницателен. Так однажды с первого взгляда он сказал мне:
– А ты ночью не спал.
Меня это потрясло.
Глаза моего гениального деда были чрезвычайно зоркие и разнообразные. Один знакомый подсчитал по пальцам, что у него за полтора часа сменилось десять выражений лица.
Лев Николаевич довольно хорошо относился к художникам, позволял изображать себя. Во время сеансов мой отец играл ему общепринятые вещи или читал вслух. Вообще в доме запрещалось читать вслух. Только раз мой гениальный дед прочитал мне про Жилина и Костылина и спросил, кто больше понравился.
До недавнего времени мой гениальный дед очень любил Софью Андреевну. Она пять раз переписала “Войну и мир” и четыре раза “Анну Каренину”. В дальнейшем он любил последовательно всех своих секретарей – Абрикосова, Гусева и Булгакова.
Чертков был злой гений моего гениального деда. Будучи вегетарианцем, Лев Николаевич даже яичницу считал некоторой роскошью. Он притворялся, что любит овсяную кашу, а на самом деле любил вареники в сметане. Чертков этим пользовался и всегда угощал моего гениального деда варениками в сметане.
Если бы не Чертков, Лев Николаевич мог бы пойти на компромисс – дачка на кавказском побережье…
Убийца Толстого – киевский студент Манжос. Он прислал письмо о барской обстановке, окружающей великого писателя, и призвал:
– Уйдите!
– Он прав, – сказал Лев Николаевич и ушел.
Другой убийца Толстого – вагонный кондуктор, человек крайне правых взглядов. В вагоне было сильно накурено, а он не пожелал слушать. Мой гениальный дед вышел на площадку и простудился.
Сначала была надежда. Домашний доктор Льва Николаевича Душан Петрович Маковицкий, словак, послал сестре Льва Николаевича телеграмму:
– Много чаю.
Он хотел сказать, что он очень надеется.
Когда Лев Николаевич умер, один старичок сказал:
– Великий Лев умер, поклонимся праху великого Льва!
Все желающие могли попрощаться со Львом Николаевичем – в одни двери входили, в другие выходили.
1956–1981
издатель
Из петербургской баптистской семьи.
– Вот эта рука позымала руку Аверценко. Я процел объявление: по слуцаю прекрасения зурнала годовые комплекты со скидкой. Я посол, поднялся в редаксыю – там пусто. Выходит плотный муссина. – Тебе цего, мальсик? – я сказал. Он говорит: – Давай я тебе заверну. – Дома я посмотрел, а он деньги мои назад завернул.
Издатель был капитаном пятилеток, чем-то похуже, в издательство спланировал из московской таможни.
– Вам какие книги не досли? Написыте мне списоцек. И не думайте о них плохо. Там оцень эрудированные мальсики. Сам набирал. Растле-ен-ные… Ну, представьте себе, приходит пластинка. Ле́сенко. А у меня такой нет. Составляется акт об уництозении. Пластинку в портфель. Конесно, при выходе обыскивают. Но нельзя зе найти в портфеле, цто уництозено!
Он таращил на меня толстые мутные очки.
– Хрусталики у меня из глаз вынули и в корзину бросили!
Говорили, при инсульте у него были поражены все центры речи, кроме испанского. Он говорил – жена и врачи не понимали. Поняли сослуживцы, когда пришли навестить.
После инсульта он круглый год сидел при распахнутом окне. Любил поморозить редакторш и, особенно, переводчиков.
– Боитесь, а? Боитесь. Ну, бойтесь, сидите в сапке, у меня дело. Послусайте, переведите, а? Дрянь узасная. Звонили мальцики со Старой плосяди, просили. Сроку две недели. Надо ублазыть лидера английской компартии. Выруците. Там и делать-то нецего, а я по рубль сорок поставлю! Выруците.
Через две недели и долго потом:
– А, халтурсик присол! Любую дрянь за рубль сорок готов перевести. Халту-урсик!
После дела Синявского – Даниэля пошли мелкие неприятности. Я на всякий случай решил сдать рукопись в срок. Издатель меня вызвал:
– Подписывали?
– Подписывал.
– Раскаиваетесь?
– Нет, как-то.
– А вы знаете, цто комитет по делам пецати распорядился не
