Альбом для марок - Андрей Яковлевич Сергеев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
У Девятовых отобрали 2 дома. “Барышня Лида” – дочь кладбищенского священника отца Михаила Алтухова. Ал. Ц. Лиду тоже учила. Помнится ей, что она в 1918 г. поступала в Московскую Консерваторию. А дальше встреч не было. Не идет у меня из головы одна догадка теперь. Перед поездкой в Б-к я перечитала некоторые письма, стихи А. П. с пометкой “Б-к”… И хотя под одним вместо “Б-к” стоит “Кладбище” и дата не года, а только месяца – “сентябрь 30” (Вера, Надежда, Любовь и Софья!), но буквы “Л. А.” наводят на Лиду Алт.
Я наизусть запомнила четыре строчки:
“Помолись обо мне… небесам помолись!..
Для меня ясный свет их померк без возврата.
Помолись, чтоб опять в них те звезды зажглись,
Что светили с тобой нам когда-то!”…
Беда в том, что много лет прошло…
С пожеланием всего лучшего Вам и здоровья,
В. З.
iv
Уважаемая Евгения Ивановна!
Видимо, весною мы ликвидируем тетино хозяйство.
А пока я кое-что делаю с архивом А. П. Я посоветовалась относительно Ваших писем. Можно сказать, общее мнение, что Вашу просьбу следует уважить, учитывая обстоятельства.
Отправляясь в очередную вылазку на лыжах, я взяла с собой много мелко изорванных клочков материалов из архива, в т. ч. всех Ваших 9 писем и 1 открытку, и бросала их в лесные овраги по пути. Надеюсь, Вы не посетуете, что я не сожгла, а выполнила “завещание” А. П.
С уважением,
В. З.
1978
двойник
Мы договорились встретиться в девять у выхода, и я сбежал со среды, с Левика. Пошли вниз по Герцена и налево к Пушкину. На бульваре за Тимирязевым я ощутил что-то неладное. Слева шагах в десяти и отстав на полшага шел другой я. Тоже делал вид, что ничего не заметил. За тягучую минуту я, косясь, рассмотрел, что он – точно я, может быть, чуть постарше, подряблее – и в том же плаще и берете, какие я утром сменил на пальто и шляпу. На душе было чувство фальши, подделки, ирреальности. Красовицкий в тон произнес:
– Какой призрачный мир…
Неожиданно другой я нагнал нас:
– Здравствуй, Стасик.
– Добрый вечер, – формально ответил Красовицкий.
– Когда мы увидимся?
– Как договаривались, – сказал Красовицкий.
Другой я впервые в открытую взглянул на меня и ткнул пальцем:
– Человек земной, —
и в Красовицкого:
– Человек небесный, —
и резко повернул назад в сторону Герцена.
– Кто это?
– Не знаю, – сказал Красовицкий. – Мы встретились в котлетной на Арбате. Он спросил, Вы художник? Я никогда не говорю “нет”. Он попросил посмотреть. Я сказал, не сейчас. Мы договорились встретиться через месяц у дома журналистов. Он показал у входа удостоверение. Мы пили пиво. Он говорил, что я должен написать улицу, и по улице уходит девушка в платочке. Он сказал: я, понимаете, коллекционирую девушек – нет, ничего такого, мне только надо увидать, но обязательно, чтобы в платочке. И когда можно в мою мастерскую. Я опять сказал, через месяц.
– А кто он?
– Я не знаю.
(Знакомые передали: Красовицкий рассказывал, что я и другой я смотрели друг на друга с ненавистью.)
…Назавтра утром позвонил Левик:
– Просцице, пожалуйсца, вы когда вчера ушли со среды?
– В девять.
– Цело в том, что я всцрецил вас у ЦДЛ около цесяци, на всякий случай сказал “добрый вечер”, а вы мнe не отвецили. Я очень уцивился.
Я объяснил, что мог.
Цитирую из себя: “Среди дежурства (бабушка, в сороковые) примчалась к нам – убедиться – привезли мальчишку из-под троллейбуса: вылитый я”.
1979
хитрин
– Берег крутой, высокий. Мы, мальчишки, гоняли наперегонки прямо вверх. Ноги до сих пор крепкие. У нас в Пирятине…
Я издавна знал слово Пирятин. Для меня это ветхая книжка:
Вяч. Васильев, “Аглая”, поэма. Пирятин 1918. На последней странице обложки: Того же автора (готовятся к печати) поэмы: “Горемыки”, “Мародеры”.
“Аглая” случайно попала мне в какой-то послевоенный год, не исключено, единственный уцелевший экземпляр. Нередкий для России рассказ лакейским четырехстопником с онегинской интонацией. По памяти:
И вот взволнованный гусар,
Не в силах перенесть удар,
Дуло́ в Миха́ила направил,
И тут героя дух оставил.
Но действие не пушкинское, современное:
Полезли ядовиты газы…
Самое трогательное, что несомненно патриотическая поэма вышла в Пирятине, который согласно истории (чьей? России? Украины?) в 1918 году был под немцами.
Я, естественно, спросил про Вяч. Васильева. Владимир Алексеевич пожевал губами:
– Был такой. Преподавал в гимназии французский. За барышнями ухаживал.
Надо же: возможно, единственная книжка, возможно, единственный читатель и, возможно, единственный человек, который помнит бедного автора…
В двадцатые годы пирятинский Хитрин оказался в столице, в Харькове. Послушные Москве украинские коммунисты по-детсадовски думали, что построят себе щирые Соединенные Штаты, а Москва ничего не заметит. Они даже взялись за дело – на хмарочо́с не хватило пороху, но на самой большой площади отгрохали самое большое здание. Может, чудище обло, озорно, а может – шедевр конструктивизма.
В пирятинской гимназии обучение было, конечно, на русском. И Владимир Алексеевич говорил по-русски без киевски-днепровского распева, но произносил “невИрИятно” и в словах вроде “позиция” смягчал “ц”. Украинский был его родным языком – не то вторым, не то первым. На украинском он и начал писать стихи, носил в редакции. Старался быть в курсе. От харьковских времен:
П. Тичина, Поезiї, Харкiв, 1929:
Декламатор “Сяйво”, уложив Микола Зеров, Київ, 1929.
На Тычине посвящение жене:
…Подоланих скрут,
затамованих звад,
Тягстiв, що пiдне́сли,
шляхов, що пройшли ми…
В. Хитр. —
3 червня 1930 р.
м. Ст. Костянтинiв
Это уже в какие годы он, посмеиваясь, прочитал мне “Заповит Хрущева”. Как запомнилось:
Як умру, то поховайте,
Не тягнiть резину.
З ямы в яму не кидайте,
Як того грузина.
I на мене покладiть
Всi мої вiдзнаки,
Щобы можно видризнiти
Голову от сраки.
Думаю, это он сочинил сам. Жил он в Лианозове, в двух шагах от лианозовского авангарда, но о молодых поэтах и художниках по соседству не знал и знать не интересовался. Ни литературных, ни украинских знакомств у него, насколько могу судить, не было.
А в двадцатые годы на Украине со стихами дело не сладилось, да вряд ли могло. Насчет таланта – хватило бы
