Все, кого мы убили. Книга 1 - Олег Алифанов

– Оригинал представлял собой камень, – ответил я.

– Вы лично обследовали его?

– Разумеется.

– Держали в руках? Или созерцали в витрине музея? – И поскольку я молча нахмурился, он предпочёл объяснить свою настойчивость: – Переписчик или… художник невольно мог допустить неточность. Могу ли я взглянуть на него? – он упёр взгляд в пол.

– Увы.

Он прошёлся взад и вперёд, прежде чем, отвернувшись, выдавить нелёгкое:

– Почему же?

– Неимением оного.

– Вы говорите о камне, а я о художнике, – выдал он.

– В таком случае вы на него уже смотрите, – отчеканил я без промедления, хотя он озадачил меня не на шутку.

– Это несущественно, – ледяным тоном ответил он. – Я хочу знать вот что: зачем вы дали мне эту копию, в то время как являетесь обладателем сотен других источников – и подлинных? Не для того же, чтобы я помог вам получить некую награду того Общества, от которого и без того получаете немалые средства?

– Чистый интерес. Только её я не смог разгадать. Ведь вы тоже! Я благодарен вам за попытку, но один мой друг в России уже близок к прочтению эпиграфа.

Я поднялся. Тон мой и весь вид говорили о конце разговора.

– Его ждёт сходное с моим разочарование, – уверенно заявил Беранже. – Если только…

– В свою очередь поинтересуюсь, по какой причине вы так заинтересовались ею, в то время как у вас такое множество иных дел в Смирне, Константинополе и здесь? – прервал я его, желая, чтобы он оставил свою мысль при себе.

– …если только ваш друг не владеет оригиналом, – склонив голову, выждал он и закончил твёрдо. – Благодарю, что напомнили о мне о моих делах, господин Рытин. В самом деле, я спешу. А на ваш праздный вопрос отвечу вашими же словами, вкладывая в них тот же смысл: чистый интерес. Мне доставляют удовольствие загадки древних языков. Самых древних. К несчастью, эту невозможно разгадать без камня, с которого вы сделали, с умыслом или без оного, не вполне точную зарисовку.

Мы раскланялись, притворно пообещав друг другу помощь в следствии.

Почти половину ночи я размышлял, и так и не понял, почему мне не даёт покоя его фраза: «Переписчик или художник невольно мог допустить неточность». Так и эдак пытался связать я Беранже и Артамонова, но не сложил.

Перед самым отправлением Прохор сообщил мне, что в городе появился и Голуа. Только совсем бесшабашный ум мог увидеть в этом случайное совпадение. Выходило, что он каким-то способом освободился из тюрьмы, но попадал ли он туда, или Прохор всё выдумал? Так или иначе, я не испытывал никакого желания встречаться с ним. Самые дурные предчувствия мои в отношении этого негодяя не развеивались и ветрами разделявших нас доселе морей, но я не находил причины, по которой мне следовало объясняться немедленно. Отправление в Дамаск оказалось кстати. У нас имелся выбор: путешествовать с караваном считалось безопаснее, но мы все, посовещавшись, единогласно избрали большую свободу для недолгого пути, да и ближайший большой караван собирался только через неделю. Наняв проводника из тех людей, что часто выполняли поручения консулов, мы покинули город по южной дороге, но вёрстах в десяти свернули на восток и вскоре выбрались на добротный тракт.

Владимир, впрочем, уверял меня, что Голуа заявился в поисках его как отступника. Я возразил: невероятно, ибо Россетти занимается его делом. Он ответил, что всё ещё хуже. Установив точное местонахождение художника, Россетти вызвал Голуа для расправы, ведь сам он не из тех, кто лично обагряет руки. Как ни верти, я чувствовал себя неуютно, потому что ничего уже не понимал. Меня не покидало чувство, что после очередной встречи с Этьеном живым уйдёт лишь один из нас. Или того меньше.

Два дня прошли в совершенном распорядке. Ночами мы стояли в караван-сараях и кофейнях, устроенных на манер постоялых дворов. Придорожные кофейни были здесь род откупа, которого некогда янычары добились для себя от султана. Они содержали их, но более заботились о собирании своего сорта дани с проезжих за охрану их покоя. Разгром и уничтожение этого кипучего и своенравного сословия, бывшего временами единственным во всём мире врагом своего правительства, не повлияли на хозяев караван-сараев, предоставлявших кофе, трубку и некоторую площадь для сна за умеренную, впрочем, цену. Чем далее от Константинополя, тем менее ощущалось влияние Дивана и тем более власти приходилось на племенных шейхов, тем не менее здесь, на севере Леванта, постановления султана и старые традиции исполнялись действеннее, чем на юге. Так что прекрасно обеспеченная дорога не сулила тревог при соблюдении некоторых предосторожностей. Мы ехали утром и вечером, давая днём долгий отдых животным и себе неподалёку от колодцев, стараясь выбирать места в тени скал. На четвёртый день мы расположились в полдень на вершине живописного холма, вдыхая благоухание под сенью гранатовых дерев и обдуваемые лёгкими волнениями ветра. Вскоре дрёма сморила нашу маленькую экспедицию.

Я очнулся от сна, когда некто восседал у меня на груди, не давая пошевелиться, и крепко душил за горло. Я не сразу уразумел, что если желал бы он убить меня мгновенно, то сделал бы это способом скорейшим – увесистых валунов поблизости валялось немало. Вероятно, хотел он меня лишь легонько придушить, чтобы не мог я громко позвать на помощь, но чтобы не задохнулся и не утратил способности отвечать на единственный его вопрос, смысл которого, в силу моего положения и испуга, дошёл до меня с третьего или четвёртого раза.

Собеседник, голос которого и сквозь прикрытые платком стиснутые зубы казался мне хорошо знакомым, требовал ответа о камне, присвоенном мною на пути в имение князя Прозоровского.

Я не пытался освободиться, употребляя все силы лишь на то, чтобы ослабить хватку на шее и хлебнуть воздуха, но мне удавалось только на мгновения разжимать его пальцы, вдобавок кто-то из его сообщников уселся мне на ноги, лишив возможности шумом биений разбудить моих спутников.

Борьба длилась минуту или две. Враг мой чувствительно стучал меня затылком о твёрдую почву, требуя признаний, я напрягал все мускулы для облегчения своего положения и понимал, что силы мои на исходе. Хриплые стоны о том, что камня у меня нет, лишь приводили его в исступление. Я и не прочь бы поведать ему об Одесском музее, но осознавал, что эти сведения покуда мой единственный щит, надёжнее всех усилий мускулов. Уже почти впадши в забытьё от удушья, я с последними молитвами ждал худшего, но в какой-то миг ощутил, как ноги мои освободились, а по крикам и ударам понял, что невдалеке разгорелась другая схватка. Ещё не успев понять, что происходит, я увидел фигуру Артамонова, сильным ударом какого-то мешка сбившего с меня противника. Потеряв равновесие, он завалился на бок, и я, оправившись, сумел одержать над ним верх, оседлав его точно так, как только что был осёдлан сам.