О доблестном рыцаре Гае Гисборне - Юрий Никитин

Глава 11

Его вернули в Ньюгейт, еще два дня прошло в ожидании, так как понедельник уже прошел, а во вторник, среду и четверг вешать нельзя, теперь только в пятницу, но нужно не пропустить, в воскресенье особенно вешать нельзя, чтобы не отвлекать ярким и красочным зрелищем такого праздника тех, кто в этот день молится, как и положено доброму христианину.

В пятницу, как сказал ему работник, что принес миску с кашей, его повезут на запад, а когда Гай не понял это расхожее выражение, тот терпеливо объяснил, что отправят к «тайбернскому дереву», это Гай наконец понял.

От Ньюгейта до Тайберна две с половиной мили, телега доберется за час, но если свяжут и будут волочить всю дорогу, то, возможно, дотащат и чуточку раньше. Хотя тогда ему, скорее всего, будет уже все равно, что с ним произойдет: любая рубашка превратится в клочья, а мясо соскоблится до костей.

Говорят, преступники побогаче добираются к месту казни на украшенных черными лентами дорогих повозках, а еще все хвалят старинный обычай по дороге останавливаться в кабаке «Корона» и напиваться перед казнью. Ходили слухи, что к тем, кто миновал кабак, желая умереть трезвым, через несколько минут после казни приходило помилование, так что задержались бы, дураки, в кабаке, спасли бы шкуры!

Но такое допускается только к обычным уголовникам, к ним закон снисходительнее, а вот он признан особо опасным преступником, потому и вменили четвертование, это когда трижды вешают, натягивая веревку, потом опускают, приводят каждый раз в сознание и снова вешают, затем клещами раздрабливают сначала пальцы на руках и ногах, потом все кости рук и ног, и только потом, когда толпа насладится его мучениями, ему отрубят голову, а тело разрубят на части…

Он сидел, опутанный тяжелыми цепями так плотно, что трудно было дышать. Цепи охватывали грудь, прижимая руки к телу, через некоторое время он уже перестал их чувствовать и только иногда шевелил кончиками пальцев, чтобы убедиться, что еще не отмерли.

Загремели засовы, дверь скрипнула и отворилась. Вошел огромный стражник, окинул его подозрительным взглядом и, прижавшись к стене, пропустил мимо себя толстого священнослужителя в сутане и с книгой в руках.

— Сэр Гай, — сказал он и перекрестился. — Меня зовут Чарити, я рукоположенный священник и пришел вас исповедать.

— Святой отец, — ответил Гай невесело, — мне сказать нечего. Господь все видит и всем воздаст.

— Но, сын мой, — сказал священник пугливо, — ты обязан исповедаться! Облегчить душу!

— Святой отец, — проговорил Гай, — я не вижу смысла рассказывать о мелких грешках и проступках, все мы грешны, я не лучше других, но судят нас по делам нашим. Я уповаю на Господа, он видит лучше, чем все люди Англии… надеюсь. И с тем предаю свою душу в Его руки.

Священник сказал печально:

— Аминь. Да будет Господь с тобой.

Он вышел, Гай откинулся на стену и снова начал прогонять перед мысленным взором картинки из жизни шерифа.

Его везли все-таки в телеге, ибо при волочении мог потерять сознание, а то и вовсе умереть, и казнить пришлось бы труп, что разочаровало бы толпу, и какой, к черту, тогда устрашающий эффект на простой народ?

Телега катила по кривым и тесным улицам, где по обе стороны уже ждут высыпавшие из домов зеваки, все выкрикивают проклятия шерифу и желают, чтобы он горел в аду. Вряд ли кто знает, кто он и за что осужден, достаточно и того, что шериф, любой простой человек ненавидит представителей власти… как, впрочем, и любой барон.

Когда выехали на площадь, он смутно подивился обилию богато и ярко одетого народу. Знать прибыла на дорогих повозках, множество дам с блестящими под вуалью любопытными глазами, им дают протиснуться поближе к эшафоту, чтобы не пропустили ни того, как будут вешать и удавливать, ни как будут дробить кости. Да и само четвертование зрелищно, как отрубание головы, так и расчленение тела на части, женщины смотреть на такое просто обожают и млеют от восторга. Особенно любят наблюдать, когда грубо выдирают ногти и кричащей от боли жертве медленно отрезают пальца по кусочкам.

Уже появились торговцы пирогами, пряниками, вином, фруктами, торговля идет бойко, у наблюдающих за казнью всегда от возбуждения хороший аппетит и румянец на всю щеку.

Навстречу дул холодный ветер, и, пока доехал, Гай продрог до костей.

— Накиньте мне на плечи плащ, — прохрипел он. — Хол-л-лодно… я дрожу, а могут подумать, что трясусь от страха…

Стражник молча снял свою накидку, Гай кивнул с благодарностью, сразу ощутив защиту от холода.

Двое стражей помогли ему перебраться через борт телеги, но и на земле он едва передвигал ноги. На эшафот, к своему стыду, не смог подняться, ступеньки слишком высоки, а в цепях ослабел так, что страшился потерять сознание, что могут счесть признаком трусости.

Двое дюжих стражников помогли ему взобраться на помост, там уже ждут трое: священник, палач и судья. Ему помогли встать на площадку под виселицей, надели на шею петлю, толстую, пеньковую.

Священник молча перекрестил его, судья-экзекутор спросил громко:

— Есть что сказать?

Гай прохрипел:

— Молитесь за меня, люди… Я делал все, чтобы вы жили… хорошо…

В толпе раздались озлобленные крики:

— Вешайте скорее!

— Ублюдок!..

— Сразу вырвать ногти!

— Нет, сперва выколоть глаза и отрезать язык!..

— Всех шерифов бы так…

— А что, соберемся и всем кишки выпустим и намотаем на дерево…

— Нет, удавим собственными кишками!

Палач сделал помощникам знак, веревка на горле Гая натянулась, он инстинктивно задержал дыхание, его подняли еще выше, ноги оторвались от земли, он выдерживал сколько мог, затем дыхание вырвалось из груди с жалобным всхлипом.

Он начал задыхаться, в глазах потемнело, он ощутил, как теряет сознание…

…и почти сразу его опустили на деревянный помост, под восторженный рев толпы вылили на него ведро ледяной воды.

Он вздрогнул, цепи зазвенели. Палач сказал довольно:

— Готов, можно снова!

Веревку надели на шею, она натянулась, выворачивая ему голову, узел расположили умело, чтобы ни в коем случае не пережал сонную артерию, а то помрет сразу и тем самым избегнет жестокого наказания.

Ноги оторвались от земли, на этот раз добавилась острая боль в шее. Он долго задыхался, наконец чернота небытия охватила всего, и когда снова услышал голоса и ощутил, что лежит на дощатом помосте, он простонал сквозь зубы: еще одно повешение, а затем самое лакомое для толпы, когда ему будут дробить все кости и отрезать пальцы, заставляя его смотреть…