Том 14. Критические статьи, очерки, письма - Виктор Гюго

Само собой понятно, что мы говорим только об ассирийских царях.

История, старая история — предобрая особа по отношению к монархам. Она закрывает глаза, когда какое-нибудь высочество говорит ей: «История, не смотри». Невозмутимо, с бесстыдством публичной девки она отрицает существование страшной каски с острием внутри для ломки черепа, которую эрцгерцог Австрийский предназначил для швейцарца Гундольдингена; ныне это хитроумное орудие висит на гвозде в Люцернской ратуше. Каждый может видеть его, история же все еще продолжает отрицать его существование. Морери называет Варфоломеевскую ночь «беспорядками». Шодон, другой биограф, так говорит об авторе приведенного выше прозвища Людовика XV: «одна придворная дама, госпожа Дюбарри». История согласна считать апоплексическим ударом тот тюфяк, под которым Ричард II английский задушил в Кале герцога Глостера. Почему голова инфанта дона Карлоса, лежащего в гробу в Эскуриале, отделена от туловища? Филипп II, его отец, отвечает на это: «Когда мальчик скончался своею смертью, приготовленный для него гроб оказался слишком коротким, и потому пришлось отрубить голову». Покорная история принимает и этот слишком короткий гроб. Но чтобы отец приказал обезглавить сына, фи! Только демагоги могут говорить подобные вещи.

Простодушие истории, прославляющей факт, каков бы он ни был и как бы нечестив он ни был, нигде так ярко не бросается в глаза, как у Кантемира и Карамзина; один из них турецкий, другой — русский историк. Факты оттоманской и московской истории, когда их сопоставишь и сравнишь, представляют тождество с татарской. В Москве такая же мрачная азиатчина, как и в Стамбуле. Над одной царит Иван, над вторым — Мустафа. Разница между таким христианством и магометанством едва заметна. Поп недалеко ушел от муллы, боярин — от паши, кнут — от шелкового шнурка, а мужик — от немого. Для прохожих Стамбула и Москвы нет большой разницы между Селимом, который пронзает их стрелами, и Василием, спускающим на них медведей. Кантемир, южанин, бывший молдавский господарь, долгое время турецкий подданный, перейдя к русским, чувствует, что царю Петру нравится, когда он обожествляет деспотизм, и он кладет свои метафоры к ногам султанов; этот пресмыкающийся характерен для Востока, но отчасти и для Запада. Султаны божественны, их ятаганы священны, их кинжалы благостны, их казни великодушны, их отцеубийства преисполнены доброты. Султанов называют милостивыми так же, как фурий называют эвменидами. Кровь, пролитая ими, дымится у Кантемира, распространяя запах фимиама, и бесчисленные убийства, наполняющие их царствование, окружают их сиянием славы. Они убивают народ в общественных интересах. Когда — не помню уж, какой падишах, то ли Тигр IV, то ли Тигр VI, — приказывает удушить одного за другим своих девятнадцать маленьких братьев и те в ужасе бегают по комнате, историк, родившийся турком, объявляет, что «он таким образом мудро применял законы империи». Русский историк Карамзин не менее нежен к царю, чем Кантемир к султану. Однако, скажем прямо, по сравнению с пылом Кантемира рвение Карамзина кажется не столь горячим. Так, Карамзин прославляет Петра, убившего своего сына Алексея, но таким тоном, как будто извиняет его. Это уже не безоговорочное и простое приятие, как у Кантемира. Кантемир лучше умеет стоять на коленях. Русский историк только восхищается, в то время как турецкий историк преклоняется. У Карамзина никакого огня, никакого пыла, неповоротливый энтузиазм, серенькие апофеозы, рвение, скованное морозом, он словно ласкает окоченевшими пальцами. Он плохо льстит. Очевидно, здесь играет какую-то роль климат. Карамзин — это озябший Кантемир.

Такова история, господствовавшая до настоящего времени; она идет от Боссюэ к Карамзину через аббата Плюша. Принцип этой истории — повиновение. Кому мы обязаны повиноваться? Успеху. С героями обращаются хорошо, но предпочитают царей. Царствовать — значит преуспевать ежедневно с самого утра. Будущее короля обеспечено. Он состоятельный должник. Герой же может плохо кончить, такие случаи бывали. Тогда он превращается всего лишь в узурпатора. Даже с гением, хотя бы он был высочайшим выражением силы, имеющей в своем распоряжении ум, эта история считается только до тех пор, пока он имеет успех. Если он пошатнется, его осмеют, если он упадет, его оскорбят. После Маренго вы — герой Европы, человек, ниспосланный провидением, помазанник божий; после Аустерлица — Наполеон Великий; после Ватерлоо — корсиканский людоед. Значит, папа совершил помазание над людоедом.

И тем не менее, принимая во внимание оказанные вами услуги, беспристрастный Лорике делает вас маркизом.

В наши дни эту поразительную гамму — от героя Европы до корсиканского людоеда — искуснее всех исполнил Фонтан, которому в течение стольких лет доверяется распить, развивать и направлять моральные устои нашей молодежи.

Наследственное право на престол, божественное право, отрицание всеобщего голосования, трон в качестве ленного надела, народы, превращенные в майорат, — все вытекает из этой истории. В ней участвует и палач. Жозеф де Местр чудесным образом находит возможность поставить его рядом с королем. В Англии этот род истории называется «лойяльной» историей. Английская аристократия, у которой иногда появляются такие удачные мысли, придумала назвать известное политическое направление словом, обозначающим добродетель. Instrumentum regni. [180] В Англии быть роялистом — значит быть лойяльным. Всякий демократ нелойялен. Это разновидность нечестного человека. Такой-то верит в народ, — shame! [181] Он стоит за всеобщее голосование; это чартист, вы уверены в его порядочности? Вот идет республиканец, берегите карманы. Ловко придумано. «Все» умнее Вольтера; английская аристократия умнее Макьявелли.

Король платит, народ не платит. Вот в сущности в чем секрет такого рода истории. У нее тоже есть свой тариф на снисходительность.

Честь и выгода делятся так: честь хозяину, выгода историку. Прокоп — префект, и более того — ему присвоено декретом звание Прославленного (это не мешает ему предавать). Боссюэ — епископ, Флери — приор, прелат Аржантейльский, Карамзин — сенатор, Кантемир — князь. Восхитительно во всем этом то, что историку платят попеременно и те, кто за, и те, кто против, и что его, как Фонтана, за поклонение идолу делают сенатором, а за то, что он плюет на идола, — пэром Франции.

Что происходит в Лувре? Что происходит в Ватикане? Что происходит в Серале? Что происходит в Буэн Ретиро? Что происходит в Виндзоре? Что происходит в Шенбрунне? Что происходит в Потсдаме? Что происходит в Кремле? Что происходит в Ораниенбауме? Никаких других вопросов. Человечество не интересуется ничем, кроме этих десяти или двенадцати домов, в которых история служит привратницей.

Все, что касается войны, воинов, монархов, трона, двора, достойно внимания. Тот, кто не наделен серьезной наивностью младенца, не мог бы быть историком. Какой-нибудь вопрос этикета, охота, официальное празднество, большой прием в час, когда король встает с постели, процессия, триумф Максимилиана, число дам, следовавших в каретах за королем в лагерь под Монсом, необходимость иметь пороки, соответствующие недостаткам его величества, стенные часы Карла V, дверные замки, изготовленные Людовиком XVI, бульон, который Людовик XV отказался пить перед своим коронованием, что предвещало хорошего короля; и то, что принц Уэльский заседает в палате лордов не в качестве принца Уэльского, а в качестве герцога Корнуэльского; и то, что пьяница Август назначил помощником королевского кравчего князя Любомирского, старосту Казимирова; и то, как Карл Испанский поручил командование каталонской армией Пиментелю, потому что Пиментели — гранды Бенавенты с 1308 года; и то, как Фридрих Бранденбургский пожаловал надел стоимостью в сорок тысяч экю доезжачему, который помог ему убить прекрасного оленя; и то, как Людвиг-Антон, великий мастер Тевтонского ордена и пфальцграф Рейнский, умер с горя в Льеже от того, что его не назначили епископом; и то, как принцесса Боргезе, вдовствующая владелица Мирандоли, родом из папской фамилии, вышла замуж за князя Челламаре, сына герцога Джиовенаццо; и то, как милорд Ситон, он же Монтгомери, сопровождал Иакова II во Францию и как император приказал герцогу Мантуанскому, вассалу империи, прогнать от своего двора маркиза Аморати; и то, что всегда должны быть в живых два кардинала Барберини, и т. д. и т. д. — все это чрезвычайно важно. Вздернутый нос — это исторический факт. Два маленьких луга, прилегающих к старой Марке и к герцогству Целль, из-за которых чуть было не поссорились Англия и Пруссия, памятны всем. И в самом деле, ловкость правителей и апатия повинующихся смешали все и создали такой порядок, при котором все эти формы монаршего ничтожества занимают место в судьбах человечества, а мир и война, движение армий и флотов, регресс цивилизации зависят от чашки чаю королевы Анны или от опахала алжирского дея.