Война - Кирилл Левин

Один за другим проносятся не только маленькие географические точки. Летят сотни верст, и, точно маленькие деревушки, один за другим вырастают и быстро остаются позади бесчисленные города…

После Самары, как в прочитанной книге или фантастической панораме, промелькнули, играя куполами церквей, каланчами, тюрьмами, казармами, крупные, в изобилии разбросанные по стране многолюдные города: Пенза, Ряжск, Тула, Калуга, Смоленск, Минск, Седлец…

Почему-то мы неожиданно оказались в Брест-Литовске, и вот, наконец, скоро Варшава.

На какой-то станции мы стоим несколько часов. Затем приходит телеграфный приказ: полку выгружаться и походным порядком срочно выступить в Варшаву.

До Варшавы сорок верст.

Тридцать шесть суток мы ехали от Никольск-Уссурийска.

Выгружаемся из вагона. Надеваем шинели и всю амуницию. Все неудобно, неладно, непригнанно. Ружье непривычно тяжело.

Полк выстроился на шоссе, и голова его уже скрылась в лесу. Позади нас тянется длинный обоз. Ротные на лошадях. Чайка, плотный и широкий, раскачивается на рыжей английской кобыле.

Мы идем почти без остановки. Час марша, пять минут отдыха. Только к вечеру мы делаем длительный привал. После теплого дня наступил прохладный вечер. С полей потянуло запахом скошенного сена, потом запахло яблоками. Мелькнули огни фольварка, окруженного большим фруктовым садом.

Глубокой ночью мы входим по шоссе на широкие мощеные улицы большого города. Трамвайные пути прорезают мостовую. Многоэтажные дома сжимают улицы. Блестят огромные зеркальные стекла магазинов.

Это — Варшава.

Ночью мы вышли из Варшавы, оставив позади себя огромный, ярко освещенный, блестящий и шумный город, в котором не было никаких признаков близких военных действий.

Многоэтажные дома с сверкающими зеркальными окнами и широкими подъездами; золоченые буквы кричащих вывесок; тысячи огней магазинов, кафе, кино, баров и театров; шумные толпы на тротуарах центральных улиц, звон переполненных трамваев, фабричные трубы и нищенские дома предместий, — все позади.

Мы медленно движемся, подолгу стоим и опять идем, усталые от многочасовой ходьбы и двух бессонных ночей.

К рассвету мы в восьми верстах от Варшавы.

Спокойно, как на тактических занятиях, нам приказывают рассыпаться в цепь вдоль низкой насыпи узкоколейной железной дороги.

Стоит великолепный осенний день, прохладный и свежий. Золотое солнце, играя в миллионах росинок, ослепительно сверкает. От глубоко вспаханной земли, черной и влажной, идет ни с чем несравнимый, крепкий и острый запах.

Наш батальон на правом фланге. Шестнадцатая рота крайняя. Я лежу рядом с Былиным, Родиным и Чайкой.

Против нас, в полуверсте, параллельно железной дороге, тянется редкий лес.

Внезапно, как страшный удар по голове, в лесу раздается ружейный залп…

И сразу второй, третий…

В нашей цепи слышатся крики и стоны. Кто-то кричит:

— Ой, убили, убили, спасите!..

И дальше по всей линии несется:

— Ой, ой, ой! А-а-а…

Чайка кричит, как на учении:

— Прицел тысяча триста, шеренгой, рота — пли!

Раздается, сухой, неровный рассыпчатый треск.

— Стрельба пачками, рота — пли!

Из леса слышна частая ружейная стрельба.

Мы видим, как по лесу перебегают, почти не сгибаясь, прячась за деревьями, немецкие цепи. В нескольких местах к самому краю леса подкатывают пулеметы и открывают сильный огонь. Над нами, совсем низко, вдоль цепи, летит аэроплан, обстреливая цепь…

Откуда все это взялось? Что это значит? Мы не думали об этом… Мы не могли предположить, что Варшава — огромная, богатая, блестящая Варшава, столица Польши, центр крупнейшего военного округа, важнейший стратегический пункт — открыта неприятелю, оголена и брошена…

Мы думали, что неприятель далеко, за сотни верст отсюда, где-то у своих границ…

Чайка кричит, надрываясь:

— Передать батальонному по цепи: неприятель обходит, фланг оголен!..

Появляются санитары с носилками. Уносят раненых.

Санитары кричат:

— Перевязочный пункт в деревне!

И вдруг крик по цепи:

— Отступить за кирпичный завод!

Мы поднимаемся и бежим назад, У прикрытия остается несколько фигур.

Это убитые.

Нагруженные всей амуницией, своим нерастерянным еще хозяйством и запасом продовольствия, мы бежим медленно. Полы длинных шинелей болтаются, мешая шагу.

Ротный пятнадцатой роты бежит рядом со мной и кричит вперед:

— Рассыпься, сволочь, рассыпься!. Сбились, как бараны! Мишень устроили! Рассыпься!..

Но люди не слышат. Густой толпой, сплошной подвижной серой массой они устремляются к зданию завода. Внезапно толпа шарахается и рассыпается в стороны. Немецкие пулеметы взяли верный прицел, подрезая толпу, как ножом, оставляя на черной земле большие серые пятна солдатских шинелей…

Мы ползем медленно, волоча мешки по земле. Котелки и фляжки цепляются и мешают. К рукам и к винтовкам прилипают комья сырой земля.

За кирпичной стеной спокойнее. Стрельба утихла. Полк медленно собирается. Все ищут свои роты.

От пережитого у большинства ослабли кишечники.

Появился батальонный командир. Он обращается к батальону, отрывисто лая:

— Братцы! Поздравляю вас… с боевым крещением… желаю вам быть… храбрыми и верными слугами царю и отечеству… Мы отступили потому, что… не подоспели еще артиллерия и казаки… К ночи… они прибудут…

Но, очевидно, его кишечник не крепче других, и он быстро скрывается, исчезнув за какой-то стеной.

Подсчитывают солдат…

В нашей роте не хватает десяти человек.

Вечером мы узнаем, что ранено шестеро, убито четверо.

Среди них Тюрин…

Пуля попала в темя и вышла над затылком. В руках у него зажата винтовка с неиспользованными патронами…

Мы движемся уже много часов. Часто останавливаемся, подолгу стоим на месте, садимся и ложимся прямо на землю, засыпаем и снова движемся, с трудом поднимаясь. В суставах бедер и колен как будто насыпан песок, сухо и неприятно.

Рядом со мной качается в седле Чайка на тонкой рыжей кобыле. Кожа нового английского седла скрипит, как баржа на реке, уютно и монотонно.

Чайка теперь капитан. Он засиделся в штабс-капитанах и рад производству, нагнавшему его в дороге.

Он дремлет в седле и, просыпаясь, окликает меня. Он что-то говорит, но совсем неслышно, и, очевидно, опять засыпает.

Мне вспоминается Тюрин. Мерещатся его окровавленная голова и тяжелое, неподвижное тело, вдавившееся в полотно носилок…

В памяти выплывает далекая сибирская станция.

Я вижу мокрое от слез лицо его матери и слышу ее голос: «Дите мое, дите мое…»

Но Тюрина больше нет. Его тело лежит в братской могиле, наскоро вырытой и гостеприимно вместившей пятьдесят солдат нашего полка…

Еще утром, за час до боя, он наливал мне в чашку из своего котелка кипяток и говорил:

— Хлябай, парень, хлябай горяченького.

Медленно светает. Позади нас появляются багряные полоски, и под ними небо из темно-синего становится зеленовато-голубым и прозрачным. Впереди небо совсем еще черное, и крупные звезды медленно тускнеют.

Мы идем на запад.

Неожиданно впереди, слева от колонны, шагах в пятистах от нас, вздымается огромный столб пыли, огня и черного дыма. Над дымом загремело, как в грозу. Колонна шарахается вправо от дороги. Полк останавливается. Проходят две, три минуты. Высоко в воздухе проносится тяжелое жужжание, будто летит гигантская пчела, и в тот же миг раздается грохот, разрывающий уши и ударяющий в голову. Оправа от нас взлетает высокая огненно-черная башня и, рассыпавшись, падает каскадом, превратившись в мелкие куски земли и пыли…

Полк бросается обратно на дорогу.

Мимо нас мчатся конные ординарцы, разведчики и адъютанты.

Немцы нащупывают колонну; еще два-три выстрела — и мы будем под огнем тяжелых орудий. Но мы стоим спокойно, неподвижно. Вдруг вся рота, как по команде, пригибается: над нами с визгом и воем разрезает воздух «чемодан» и далеко позади нас врывается в колонну…

Мы видим опять черный столб и взлетающие в воздух камни, комья земли, винтовки, лопатки… Когда дым и пыль рассеиваются, мы подбегаем к месту взрыва и видим посреди дороги глубокую, большую воронку.

Мы стоим здесь много часов.

Нам объясняют, что немцы, не встречая препятствий, подходили к Варшаве. Теперь, напоровшись на сибирские войска, отступают. Тяжелой артиллерией они хотят нас задержать, но мы их скоро нагоним…

Былин говорит:

— Спасибо батьке твоему! «Скоро нагоним…» А на який бис его нагонять, вин же стрелять будет? Хай идэ до дому.

К вечеру мы выходим на дорогу.

Мы снова движемся в темноте, не видя ничего ни справа, ни слева. Мы почти не разговариваем. Мы устали. В душе нет ни жалости, ни испуга, ни сострадания. Хочется спать, только спать. Глаза слипаются, веки тяжелеют, зевота сводит челюсти. Пусть будет, что будет, только бы уснуть. Спать, спать…