Год длиною в жизнь - Елена Арсеньева

На самом деле она не столь строго исполняла предписания тети Агаши. Нет, лежала и впрямь много – слишком страшно было ощущать усиливающуюся от малейшего напряжения боль внизу живота, – но с судном управлялась сама и выносила его в «место отдохновения» тоже сама. Ее гордость не смогла бы выдержать, если бы Павлу пришлось… А впрочем, может, и смогла бы. Ведь когда-то ее гордость спокойно выносила врачевание влюбленного Федора Лаврова, жар его пальцев, его смущенные, вороватые взгляды, его волнение. Ну, тогда Рита была до отчаяния юна, до исступления несчастна и до сумасшествия переполнена жаждой мести, чтобы что-то такое замечать. Уже потом, спустя годы, она кое-что вспомнила – и удивилась Федору, удивилась собственной бесчувственности. Теперь она снова удивлялась собственной бесчувственности. А также тому, что у мужчин, которые вынуждены за ней, больной, ухаживать, она вызывает не отвращение или брезгливость, как следовало бы ожидать, а вожделение.

Взгляды Павла… тщательно скрываемое волнение Павла… дрожь его рук… Рите все было ясно задолго до того, как он затеял тот разговор, который был словно бы живой иллюстрацией к его стихотворению про «да» и «нет». Для нее не было никакой проблемы выбора. Вопрос для нее никак не стоял, ответ был один: однозначно нет.

Правда, сначала именно Рита услышала «нет» от Павла. Сначала она исполнила свой долг – сделала то предложение, ради которого, собственно, и преодолела невероятный путь от Парижа до какого-то Богом забытого Олкана. А в ответ услышала:

– Нет, мне это не нужно. И даром не нужно. А чтобы еще срываться с места, ехать куда-то… Нет! Я давно перестал ценить то эфемерное, что может предложить жизнь. Все материальное – эфемерно, преходяще и нестояще. Я слишком долго искал гармонию с миром и самим собой. Я ее почти нашел. Только мать иногда отвлекает меня, но она моя мать, куда ж денешься… Здесь, в Олкане, я могу не думать о ней, я спокоен. Я не могу бросить все. Рита, ради чего?! Что мне с того, что я теперь знаю, кто мой отец и что он в восемнадцатом году сделал ради меня? Это всё прах. Реально только настоящее. Вы. Я. Ветер, который перебирает звезды в небесах… Слышите, как они шуршат?

– По-моему, шуршат листья, – сухо ответила Рита, отводя глаза.

– Листья?! Для вас я – не более чем сухой листок, который ветер принес к вашим ногам! Вы перешагнете через него и уйдете дальше! – воскликнул Павел с такой страстью, что Рита невольно вздрогнула. – Но куда? Вы не девочка… извините, что я так говорю, вы выглядите невероятно хорошо, но вы-то знаете, сколько вам лет. Почему вы одна? Будьте со мной!

От простоты и незамысловатости его слов она растерялась, но голова качнулась отрицательно еще прежде, чем губы в первый раз сказали «нет».

– Нет, Павел. Невозможно. Да и зачем я вам… беременная от другого мужчины? Конечно, я освобожусь при первой же возможности, но только не в том дело, а…

– Почему вы так хотите избавиться от ребенка, которого послал вам Господь? – тихо спросил Павел. – Почему вы не хотите впустить в свою жизнь эту радость? Господи, ребенок! Да если б у меня был ребенок, я б, наверное…

«Это у них наследственное, – с жалостью подумала Рита. – Всеволод Юрьевич тоже говорил в том письме, что ради ребенка, ради своего сына он готов был на все!»

– Павел, но что мешало вам жениться? Я понимаю, жизнь складывалась так, что наладить мирный семейный быт было очень непросто, но разве вы не знаете женщин? Нет, по мне не судите, я такое перекати-поле… Но тому есть причины, так уж у меня сложилось. Однако другие женщины – они в самом деле другие! Они ведь, словно повилика вокруг дерева, обвиваются вокруг мужчины, растут вместе с ним, падают и умирают вместе с ним. Женщина – как птица, она своему мужчине везде гнездо совьет и будет счастлива его счастьем, будет горевать его горем, болеть его болезнями. И обласканы были бы вы, и дети уже большие были бы. Почему вы…

Она осеклась, подумав: а вдруг и он, как Всеволод Юрьевич, обречен на бездетность? Вдруг он тоже болен?

– Да нет, я вполне здоров, – словно отвечая ее мыслям, проговорил Павел. – То есть всю жизнь был здоров, как бык. Но… Был в моей жизни случай… была женщина, которая умерла… Вы как бы на смену пришли. Вы – как бы шанс исправить ошибку, после которой вся жизнь моя наперекосяк пошла, да все никак не поправится. Подумайте, Рита!

Он оглядел свое убогое жилище, словно надеясь в сухих корневищах, стоявших по углам и висевших на стенах там и сям, напоминавши3х своими очертаниями диковинных животных и птиц, или в многочисленных книгах отыскать поддержку мысли, которая внезапно поразила его, которая казалась такой же дикой и корявой, как корневища, но с которой он начал сживаться, как сжился с ними. И наконец произнес ее вслух:

– Ну а если я соглашусь с тем, что вы предложили мне, тогда… тогда вы согласитесь с тем, что вам предлагаю я?

Рита покачала головой, впервые сказав Павлу «нет» и на второй его вопрос. А вскоре она нашла ту тетрадь.

Это произошло в один из прекрасных июльских дней, когда за окнами бушевал невероятный, напоенный ароматами тайги ветер и Рите впервые удалось обойтись на завтрак всего одним стаканом рассола, а не двумя или тремя, как повелось. Тянущие боли внизу живота тоже утихли, и она лежала, благостная, в постели, тихо мечтая о том, чтобы как-нибудь ухитриться и вымыть нынче голову. Но придется ждать Павла. Рита могла бы сама, конечно, помыться, но ведь придется топить печь, чтобы разогреть воду, которую еще нужно принести. Нет, никаких тяжестей ей поднимать нельзя! А может, в том большом чугуне, который запрятан в устье русской печи, есть горячая вода? Тогда Рита управилась бы сама: худо-бедно, но вымылась бы в той шайке, что висит на стене. Как-нибудь, потихоньку, полегоньку.

Где-то в ее сумке лежит отличный шампунь!

Она осторожно села, потом так же осторожно поднялась (нет, ну правда, страхов тетя Агаша нагнала!), потащилась к печи. Воды не было. Вот досада! Делать нечего, придется все-таки ждать Павла.

Сбоку от печи лежали горкой дрова, рядом, в корзине, – щепа и старые газеты на растопку. Среди желтоватой неопрятной бумаги мелькнуло что-то белое. Рита вытащила школьную тетрадку в клетку, там и сям исписанную мелким, очень разборчивым почерком. Это Павел пишет? Ну и ну, какой аккуратист! (Сама Рита писала крупно, неровно и нервно, буквы резко ложились на правый бок, порою наутро она сама не могла разобрать, что накорябала вечером, поэтому предпочитала работать на машинке, хотя и ломала ногти.) Впрочем, аккуратные строки были там и сям зачеркнуты и перечеркнуты, сверху вписаны другие. Понятно, черновики. Писательская, так сказать, лаборатория!