Из записок следователя - Николай Михайлович Соколовский

них непогрешима только в минуту совершения преступления и в ближайшее от него время, вслед же затем начинается мучительная проверка совершившегося. Как бы далеко, по-видимому, не зашел Ходок, какой бы длинный перечень преступлений ни стоял за Ходоком, но для него есть всегда минута возврата, только надо уметь подследить ее, воспользоваться ей. На самом деле это натуры мягкие – только требуется и мягкое прикосновение к ним. Чудилу влекла к не помнящим родства экономическая сторона бродяжничества:

«Настоящее скверно, как ни подделывайся к нему, как ни вытягивайся, но из него ничего порядочного не поделаешь» – потому Чудило и бросился в бродяжничество, как представлявшее больше шансов на успех, на выход.

Правда, на этот раз соображения обманули: Чудило прямо с гумна попал в острог, но суть в том, что острогом дело не кончается: вновь принятое имя прикрывает собой воспоминания прошедшего, случайно найденное или при удачных обстоятельствах насильственно захваченное, формальное право на чужое звание, а с ним и на все присущие ему данные дает возможность устроиться в будущем.

Чудилы не век остаются Чудилами, не всегда заканчивают свой тернистый путь острогом, рудниками или смертью в лесной трущобе; нередко, благодаря уменью и сноровке попадать в тон окружающей среды, они пристраиваются в благоустроенном обществе в качестве мирных граждан, живут здесь многие годы, плодятся и умирают (не всех постигает участь назвавшегося Зайцевым). И для самых близких остается неизвестным, что тот же самый мирный гражданин, величаемый по имени и отчеству, долгое время был придорожным молодцом Чудилой, от которого пугливо сторонились добрые люди, за которым, быть может, числится не одно кровавое воспоминание. Для Чудилы всегда есть возможность отстать от бродяжничества, он не прирастает к нему. Представился удобный случай, и Чудило поканчивает с старым житьем все счеты. Из Чудил формируются (при благоприятных, конечно, условиях) не бродяги, но люди деловые. Не такова судьба Ходока и подобных ему: они не способны приладиться к казенному паденью жизни. Толчок, заставляющий их пристать к многострадальному братству не помнящих родства, не заключается в одном только семейном деспотизме, бедности, преступлении и тому подобное но лежит гораздо глубже; ближайшие, осязательные для постороннего причины приводят только в действие давнишнее непреоборимое желанье пожить на собственной воле со всеми атрибутами ее: бором темным, степниной беспредельной, с странствованиями, опасностями, с полнейшей безначальностью, с полнейшим отсутствием всяких спросов и паспортов, словом, при полнейшим отрицании всех условий современной жизни. Представление воли у Ходоков является чем-то бесформенно-жгучим. Для них бродяжничество – не переходная ступень, не средство для достижения цели, но сама по себе цель, само в себе заключающее средство удовлетворения. Раз вкусивши воли, Ходоки не пристают уже к общей жизни: опасности и лишения, как неразрывные спутники бродяжничества, не заслоняют в их воспоминаниях любовной стороны не помнящих родства, во имя которой они меряли из конца в конец «матушку-Рассеюшку». Ходокам не загородит дорогу ни уничтожение крепостного права, ни смягчение семейных отношений, ни уменьшение поборов, ни сокращение сроков военной службы; чтобы вполне придержать их, требуется гораздо большее. Скитальческая жизнь Ходоков обыкновенно добром не заканчивается: не жильцы они на божьем свете и не крестом осеняются их безвестные, одинокие могилы…

Ходок был известен по всему острогу голосом, не только острожный люд, само начальство заслушивалось его…

С пробитием вечерней зари начинается полная острожная жизнь: освещенные тускло-красноватым пламенем ночника, в его смрадной копоти копошатся острожные люди за своей работой: визжит подпилок на вновь заготовленной фальшивой печати, хлопают засаленные карты по здоровенным, распухшим носам, долбится где-то камень самодельным ломом… Матершинничье, смех, грудной кашель, храп – гулом стоит в острожной атмосфере. У всех есть дело, все заняты своей работой, только один Ходок не пристает к общему круговороту: бесцельно бродит он из угла в угол, от одной нары к другой… Надоест ли ходить бродяге, тоска ли очень возьмет, только в иной раз достанет он из секретного места балалайку и начнет свою любимую:

Сиротка, ты сироточка, сиротинушка горькая,

Сиротинушка ты горькая, горемычная!

Запой ты, сиротка, с горя песенку.

«Хорошо вам, братцы, петь – вы пообедали,

А я сиротка, лег не ужинамши,

Лег не ужинамши, встал не завтракамши,

У меня ли, сироты, нет ни хлеба, ни соли,

Одна корочка-засушенка, и то летошняя…»

Тихо, едва слышно льются сначала звуки песни, словно Ходоку жаль расстаться с ними, словно больно передать ему вслух свою настрадавшуюся в каторжном житье душу… Но растет, со словами песни, наплыв чувств бродяги, а вместе с ними растет и масса металлически чистых звуков: все, что пережил Ходок в немногие светлые дни своей вольной жизни, все, что выстрадал он в острожных стенах, к чему неудержимо рвется он из этих стен, несбыточные надежды, мучительная тоска по воле, все выливается, сказывается в заунывных звуках…

Воспородила меня, сироту, родна матушка,

Воспоила, воскормила меня Волга-матушка,

Воспитала меня легка лодочка ветляненка,

Возлелеяли меня няньки-мамки волны быстрыя,

Возростила меня чужа дальняя сторона Астраханская;

Я со этой со сторонушки на разбой пошел…

И чем задушевнее, серебристее льется песня бродяги, тем все заметнее поддается ее влиянию окружающее: не раздаются глухо по коридору мерные шаги часового, не слышно звяка вскидываемого им ружья: под чарующие звуки песни далеко унеслась и его душа от казенной обстановки… Под те же чары и в камере смолкают гул, хохот, матершинничье; каким-то неуловимо мягким лучом освещаются бледные, изнеможденные лица. Благодаря песне Ходока, хорошие минуты переживают острожные люди: свинцовым гнетом не давят их угрюмые стены, забылась опозоренная, разбитая жизнь, грозным призраком не стоит пред ними страшное будущее, и для них остались одни только выстраданные звуки, и всей наболевшей грудью упиваются они ими…

Немногие из убылых

Торная дорога легла около острожных ворот, всякого звания люди идут по ней; часто падает тяжелый запор, и неустанно угрюмые своды принимают новых гостей…

Усталых, искалеченных прибивает житейская волна к острожному порогу. Печальную исповедь неправды, беззакония, унижения, страдания, неудач, кровавых расплат, пороков, слез и проклятий приносят они с собой под гостеприимный кров. Есть чего послушать у каждого, есть над чем задуматься, но угрюмые своды ревниво берегут схороненные под ними тайны: пройдет срок, распахнутся снова острожные ворота, выстроятся и потянутся от них под барабанный бой старые жильцы, теснясь и спеша, займут нажитые места новые люди, и от убылых с их богатыми воспоминаниями, с их страстными