Из записок следователя - Николай Михайлович Соколовский

надежда снова войти в состав людей, существование которых признается законом, быть членом общества, тогда как этой надежды нет и не может быть внутри России, где у не помнящего родства имеется в виду один только приют, в котором, не озираясь во все стороны, он может наконец дать роздых своим намозоленным долгим путем ногам – острог… Правда, бывали случаи, когда, воспользовавшись чужим паспортом, а с ним именем и известным положением, бродяги селились в среде мирных граждан и проживали долгие годы никем не узнаваемые, никем даже не подозреваемые, но эта уворованная, так сказать, жизнь тоже не представляет особенных радостей: вечно на стороже, вечно с боязнью, что вот-вот все с такими трудностями добытое сейчас рушится прахом от непредвиденно глупого случая; бродяга, окрестившийся чужим именем, становясь признанным членом общества, не перестает быть все тем же не помнящим родства, настороживающим уши при каждом малейшем шорохе, приготовляющимся в каждом встречном найти кровного недруга.

В городе А. четыре года служил при полиции не помнящий родства – успевший обжениться и приобрести репутацию отличного полицейского дельца. Никто, конечно, и не подозревал в ловком полицейском прежнего беспаспортного проходимца; но раз, на его несчастие, привели в полицию другого, только что пойманного бродягу. Новый костюм, новое положение не обманули опытный глаз приведенного, он с первого же разу узнал старого товарища своих скитаний. Бог весть под каким влиянием: удивления ли, вследствие которого с языка сорвалось, или гораздо хуже – зависти (устроился-де человек да еще как, в начальство попал, а я все в прежним чине состою: дай-же напакощу) – только вновь пойманный, к немалому изумлению всех, обратился к служившему в полиции с таким приветом:

– Степка, друг! Здорово!

Неприготовленный, ничего не ожидавший господин страшно смешался от такого приветствия; он стал отплевываться и отрекаться от своего знакомого, а тот навязчиво, не отставая, лез к нему.

– Ишь, зачуфырился, брат, как в начальство-то попал. Залетела ворона в барские хоромы, так и старых приятелей забыл. Николашку брательника не припомнишь? Что буркулы-то вытаращил на меня – узоры, нешто, на мне расписаны? Небось такой же все, как вместе воровать с тобой ходили; помнишь, чай, у Парфена пару лошадей увели? Забыл… Погляжу я на тебя, какая память-то у тебя девичья ноне стала… Никита Савич кланяться тебе приказал, в гости я к нему под Иван постный заходил, – так и молвил, коли Степку увидишь, кланяйся ему от меня… И Никиту Савича захлестнуло? Эх, ваша милость, кушать-то вы, видно, изволите очень хорошо, потому и не памятливы стали.

Бледный, с почерневшими губами стоял квартальный перед своим неумолимым обличителем, бессвязно бормоча что-то в ответ на язвительные напоминания старого товарища.

– Хочешь, я те такую штуку скажу, на которую ты и слов-то не сыщешь? – все лез мучитель. – А? Какой такой рубец на правом плече у тебя? Скинь-ка муницию, покажь всем… Вместе, чай, нас с тобой в Ключах-то угощали… Молчок, паренек? То-то…

На последнее обвинение уличаемый не нашел в себе даже и бессвязных слов; оно окончательно подрезало его…

Свидетели этой сцены тут же поняли, что дело не совсем ладное. Точно: по произведенному следствию оказалось, что обличенный шел таким путем: поступил в кантонисты, отсюда в военные писаря, отсюда – в не помнящие родства и отсюда уже, найдя (по его словам) на дороге документы отставного поручика Терентия Зайцева, определился при А-ской городской полиции. При допросах обвиненный говорил, что в дни своего самозванства он был гораздо большим мучеником, чем в дни своего бродяжничества, что он ни днем, ни ночью не мог прогнать от себя мысли о возможности разрушения добытого, что под влиянием этой мысли он не раз готов был бросить чужое имя, снова пуститься в горемычное странствование, на голод и холод, что его удерживали только жена да дети и что он, пожалуй, рад, что совершившееся совершилось:

– По крайности, один конец.

Не знаю, как другие, но я верю, что назвавшийся поручиком Зайцевым не лгал в своих показаниях. Для человека, поставленного в подобное положение, не может быть и речи о слабом намеке на счастие: его каждая минута отравляется неотступно стоящим перед ним грозным призраком, и сумма отравы возвышается в прямой пропорции к стремлениям загладить прошлое, к крепости связей пройденных между ним и принявшей его жизнью, к силе привычки, к числу лет, прожитых под новыми условиями – словом, ко всему, что заставляет человека пускать глубокие корни в добытое место, не быть безучастным свидетелем проходящих мимо явлений. Для такого человека семья и общество только источник страданий, он должен бороться против каждого поползновения к сближению; иначе узел только затянется крепче и больше крови вытечет, когда придется рвать этот узел. Балансируя между страхом и надеждой, самозванец ежеминутно должен готовиться снова пасть в бездну, из которой с такими усилиями удалось выбраться и которая ему, успевшему уже сродниться с окружающим, понять преимущества новой жизни, провести параллель между ней и прошедшим, должна казаться еще бездоннее, еще страшнее…

Поневоле не будешь спать целые ночи…

Назвавшийся поручиком Зайцевым был приговорен к прогнанию сквозь строй, причем его самозванство зачислилось как «увеличивающее меру взыскания» обстоятельство. Суд обыкновенно неумолим в таких делах: какая бы резкая черта ни проходила между настоящим и прошедшим обвиненного, каким бы гуманным колоритом ни отсвечивалась его последующая деятельность – это все равно: затрутся все черты, забудется все хорошее, в виду будет иметься только «восстановление права» – этого божества, удовлетворяющегося только многочисленными жертвами. Бесстрастно-холодный, насквозь проникнутый предвзятыми, по мерке пригнанными понятиями, суд даже сочтет приговариваемого облагодетельствованным своим приговором: очистили-де от всякие скверны.

Я указал первую причину, почему бродяги не боятся наказанья, – вторая же причина та, что они с удобством могут отделаться от приятной перспективы попасть в Сибирь весьма простым способом: бегством или с дороги, или из острога, или с места поселения. Говорят же острожные люди:

– Лиха бы беда в Сибирь перевалиться, а там что ветер в поле: все дорожки – скатертью.

Что это не пустая похвальба острожных, то могут подтвердить знакомые с Сибирью, ибо они знают, сколько ее рудники, заводы, остроги, поселки высылают ежегодно новых скитальцев, и знакомые с процедурой наших судов, ибо они знают, как нередко приходится снова вершить участь людей, о прошедшем которых можно догадаться по одному признаку – клейму, наложенному рукой палача.

Четвертая причина, отчего не помнящие родства характерно держат себя с официальном миром, лежит в их личных свойствах. Бродяжничество, как «общая форма», дает выводы противоположные получаемым при столкновениях с не помнящими родства, как