Большевики. Причины и последствия переворота 1917 года - Адам Улам

Непонятная ситуация складывалась не только в среде интеллигенции и студенчества. В 1906 году Ленин возлагал большие надежды на крестьянское восстание. Он с удовлетворением отмечал, что в 1905—1906 годах пробудившиеся от вековой спячки мужики сожгли более двух тысяч помещичьих усадьб. Теперь положение изменилось. Благодаря столыпинским реформам крестьянин почувствовал себя свободным. Активная переселенческая политика решила важнейшую проблему: утолила извечную тоску крестьянина по собственной земле. По масштабам и интенсивности это напоминало заселение американского Запада. В период с 1906-го по 1910 год, признает Ленин, два с половиной миллиона крестьян отправились в Сибирь. Позволив крестьянину выйти из общины на хутора и отруба, царский министр начал формировать средний класс. Еще десять, самое большее, двадцать лет такой политики, и крестьянин поставит перед революцией и социализмом непреодолимый барьер. В чем может быть заключена для крестьян привлекательность старого призыва захватывать помещичьи земли, когда с помощью государства они получили возможность свободно выкупать помещичьи угодья?

Повсюду, от интеллигенции до крестьянства, наблюдаются признаки нежелательной умиротворенности и социального примирения. В 1907 году в России было порядка ста пятидесяти тысяч социал-демократов. Теперь их от тридцати до пятидесяти тысяч. От этих цифр Ленин приходил в полное отчаяние. Временами казалось, что живущий в Ленине неистовый революционер немного слабеет, а стойкий марксист, верящий в эволюционный процесс, становится сильнее. Столыпин ускоряет капиталистическую эволюцию сельского хозяйства? Все это хорошо, когда бы не было так плохо. Чем быстрее развивается капитализм, учит Маркс, тем быстрее наступит победа социализма. В ленинских работах проскакивает непонятная терпимость: нет причины отказывать священникам в приеме в партию. Следующей стадией развития России будет буржуазная республика. «Чем демократичнее станет система в России, тем быстрее, сильнее и шире будет развитие капитализма».[205]

И это было бы отлично. Неужели годы и поражения смягчили Ленина? Однако резкие обличительные речи в адрес меньшевиков и грубые высказывания относительно либералов заставляют нас отказаться от подобных предположений.

Ситуация в России была мрачная, но не безнадежная. Столыпинская социальная инженерия, плод труда передового бюрократа, могла быть уничтожена его менее образованными преемниками или войной. Столыпин понимал, что если не будет проведена полная перестройка социальной системы, то Россию ждет неминуемая катастрофа. Но его полномочия не простирались на внешние отношения. Мало того, ограниченность монарха связывала министру руки даже во внутренних делах. Повторялась история с Витте. Царское окружение завидовало Столыпину и внушало Николаю II, что министр вклинивается между ним и его народом. Пытаясь устранить явную несправедливость и перекрыть источник революционных настроений, Столыпин разработал законопроект о веротерпимости. Законопроект значительно облегчал положение старообрядцев, других христианских сект и вероисповеданий, отколовшихся от православной церкви. Но когда дело коснулось евреев, император написал Столыпину, что его «совесть» не позволяет предоставить евреям равные гражданские права.

Попытка сделать из России цивилизованную, полуконституционную монархию обусловливалась личностью самого царя. Ни по своему характеру, ни в силу воспитания Николай II абсолютно не подходил на роль конституционного монарха, впрочем, как не мог быть и царем-реформатором. Образцовый муж, семьянин, он находился под влиянием неврастеничной жены-немки, внучки королевы Виктории. Она ненавидела конституционализм и затевала интриги против любого министра, который в силу способностей и реформаторского рвения мог, по ее мнению, представлять угрозу прерогативам ее мужа. Если бы император больше времени предавался удовольствиям и меньше обременял себя обязанностями (как он их понимал), то мог бы почувствовать облегчение, освободившись от своей огромной по масштабам XX века власти. Даже согласившись на крайне ограниченный конституционализм, он постоянно тревожился, что тем самым грабит своих наследников. Ему был недоступен мир современных идей. Как любой аристократ, Николай II был ревностным англофилом, но в политической сфере питал отвращение к Британии и британцам. Англия, больше чем Франция, была источником опасных идей, связанных с конституционализмом, и служила убежищем для русских революционеров. Британская пресса регулярно обвиняла Россию в нецивилизованной, деспотичной манере поведения. «Англичане совсем как евреи», – заявил самодержец всея Руси потрясенному Витте.

Сын императора был болен гемофилией, и императрица, опасаясь за его здоровье, искала помощи у знахарей. Одним из них был печально известный Распутин. Влияние этого шарлатана на придворную камарилью, на дела государства и церкви являлось необъяснимой загадкой. Для просвещенного консерватора, даже если он, как Витте, презирал царя, престиж монархии был неотъемлемой составляющей национального единства. Но даже классы, традиционно преданные трону, стали терять уважение к монарху. В отличие от режима Александра II престол теперь связывался с реакцией и не мог служить стабилизирующим фактором в попытке шагнуть из самодержавия в новую эру.

Революционная ненависть к монархии основывалась не только на ее истории, но и на ее затянувшейся роли символа национального единства. Эсеры не случайно долгое время воздерживались от покушения на жизнь царя. Слишком яркими были воспоминания о реакции общественности на убийство 1 марта 1881 года. Ленин был вне себя от гнева, когда лидер кадетов во время посещения Лондона в 1909 году заявил, что до тех пор, пока в России существует парламент, либералы будут оставаться «оппозицией его величества, но не в оппозиции к его величеству».[206]

Революционеры не могли представить себе большего кошмара, чем возвращение престижа короне и придание ей конституционного символа национального единства. Но их страхи были излишни.

Реформы не находили поддержки у бюрократии. Традиционная враждебность образованных классов к российским властям основывалась на понимании, что слуги государства, будь то министры или полиция, на самом деле служили не обществу, а деспотичному строю. Чтобы установить правопорядок в стране, недавно узнавшей революцию и репрессии, требовалось восстановить доверие к властям. Но и это, как оказалось, находилось вне компетенции Столыпина. Выступая в Думе, министр подчеркнул, что он хозяин в собственном доме и не допустит «невежественной» бюрократии, невосприимчивой к государственным реформам.[207]

Никакие провинциальные губернаторы или шефы полиции не будут подстрекать к погромам; тайной полиции, независимо от министра, не будет позволено плести заговоры. Вскоре стало ясно, что это пустые обещания. В 1909 году разразился скандал с Азефом. Выяснилось, что человек, считавшийся в охранке самым ценным информатором, был подстрекателем и организатором убийств наиболее высокопоставленных чиновников. Этот человек, которому доверяла партия эсеров, руководитель ее боевой организации, выдал полиции многих революционеров.[208]

Обе стороны ощутили на себе этот удар. Любое правительство, заявил Столыпин, в борьбе с подрывной деятельностью прибегает к услугам информаторов и «подосланных» агентов. Это доказывало существование «темных сил» во времена министра, имевшего независимые, прогрессивные взгляды. Департамент полиции, сомнительный защитник правопорядка и законности, засылал агентов-провокаторов в революционные организации, а это означает, что он был наводнен психически ненормальными и криминальными элементами, зачастую преследующими свои собственные цели и не испытывавшими никаких угрызений совести. Столыпин предпринял попытку по-своему истолковать имевшиеся факты. Азеф являлся надежным сотрудником полиции и не был замешан в убийствах Плеве и великого князя Сергея! В сентябре 1911 года другой двойной агент, анархист по убеждению и провокатор по профессии, решая внутренний конфликт, выстрелил и смертельно ранил Столыпина. Таким образом, Столыпин был лишен возможности удержать Россию от вступления в войну и завершить начатые реформы, которые, по мнению многих, могли предотвратить события 1917 года.[209]

Таким образом, за внушительным фасадом из реформ скрывалось ненадежное сооружение монархической системы. 1912 год характеризуется широкомасштабным подъемом стачечной борьбы на промышленных предприятиях.[210]

Стачечное движение разрасталось. Однако повторение 1905 года казалось маловероятным, ведь режим был уже достаточно силен, чтобы устоять перед внешними силами.