Harmonia cælestis - Петер Эстерхази

Что касается драк, то в разные времена связанные с этим обычаи и возможности были весьма различными. Мой дед рассказывал, что, когда он учился в Оксфорде (проходил курс наук), герцог Кентский пригласил его как-то на ужин, и поскольку, приехав в замок, дед никого не застал — никого, то есть только прислугу, — он спросил лошадь и, чтобы скоротать время, отправился на прогулку. Доскакав до зеленой изгороди, он заметил, что одновременно с ним к ней подъехал какой-то всадник, причем настолько одновременно, что лошади их столкнулись. Наездник, молодой человек приблизительно одного с гостем возраста, осыпал его проклятьями и потребовал спешиться.

— Извольте, сэр. Что вам угодно?

— Драться, сэр, вот что мне угодно. — И стал охаживать дедушку плетью. Тот был несколько озадачен столь нетрадиционным видом оружия, однако, приноровившись в меру возможности к специфике островной дуэли, стал так же усердно лупить незнакомца. Позднее они (снова) встретились за ужином. Герцог Кентский любезно кивнул.

— Мне кажется, уважаемый друг, мы с вами уже встречались.

— Мне тоже так кажется, — подтвердил мой дедушка предположение гостеприимного хозяина.

История, которую невозможно перенести с Альбиона на континент.

Когда дед что-то рассказывал, это больше напоминало диктовку. Слова из него словно вытягивали. Но говорил он без пауз, подрезая фруктовые деревья, иногда — розовые кусты, и при этом рассказывал; брюки-гольф, кардиган, шапочка с козырьком, секатор. Обрезку побегов нужно было закончить до Светлой Субботы. Меня он как бы не замечал и говорил как бы себе под нос. Но «под протокол». Он как будто чего-то стеснялся, считал неуместным говорить о себе и поэтому всего лишь обозначал события. Ссылался на них как на вещи известные, о которых можно и должно знать. Было так-то и так-то. Подлежащих он по возможности избегал. И словно бы дал обет, чего бы это ни стоило, обходиться минимумом слов.

Возможно, из-за того, что я был его первым внуком, рассказывал он только мне — ни с бабушкой, ни с отцом, ни с другими своим внуками воспоминаниями не делился.

Он любил Англию, англичан, английский язык, провел там несколько важных лет жизни («познал мир»), влюбился в устрашающе строгий порядок, освященный тысячелетней традицией. Как непросто — быть одновременно уверенным и скептичным. Но именно это противоречие делает англичанина настоящим хозяином. Говорить на английском легче, не раз признавался он.

В декабре 1899-го, рассказывал он, я присутствовал на плохо освещенной, переполненной галерее Палаты, когда престарелый Джо Чемберлен потрясал письмом трансваальского президента Крюгера — сигналом к началу кровавой англо-бурской войны. Обменивался рукопожатиями с Сесилом Родсом, миллиардером, основавшим Родезию, по мнению многих, это он был духовным отцом войны. Родс подарил мне свою фотографию с автографом. Так как я был хорошим наездником, то в тогдашнем военном угаре записался добровольцем в студенческий эскадрон. Но в порту Саутгемптона дознались, что я не британский подданный, и пришлось мне остаться на суше. А из добрых моих однокашников, что попали на борт, возвратились не все.

Я бывал частым гостем в Блениме, неподалеку от Оксфорда, во дворце герцогов Мальборо, подаренном в 1704 году благодарной нацией первому герцогу М., вместе с принцем Савойским разбившему под Гохштедтом французов в войне за Испанское наследство. Однажды, когда кайзер Вильгельм II навещал свою бабушку королеву Викторию, герцог М. пригласил его поохотиться на фазанов и диких кроликов, и мы, несколько «высокородных» студентов Оксфорда, были загонщиками, таращились на бесчисленный сонм гостей, на экипажи с четверками и шестерками лошадей, на развешенные по деревьям гирлянды фонариков и анфилады залитых светом залов. Я тогда и представить не мог, что спустя двадцать лет — будучи относительно высокопоставленным правительственным чином — встречусь с кайзером уже как с врагом Британии.

Бывал в Четсворте, в помпезном барочном дворце герцогов Девоншир, построенном в семнадцатом веке. В дворцовом театре, среди немыслимого количества художественных сокровищ, давали любительские спектакли. Такого богатства с тех пор я не видывал, хотя много где побывал. Лорд Хартингтон, хозяин дворца, был активным политиком. А его пожилая супруга — горячей поклонницей бриджа, поэтому шутники за глаза называли ее Ponte vecchio[84]. (Недавно, в зачет налога на наследство, британское государство, опять-таки с благодарностью, вернуло себе дворец.)

Из окна одного из домов на Сент-Джеймс-стрит я наблюдал за церемонией похорон королевы Виктории. Ее смерть положила конец эпохе. Как позднее смерть Франца Иосифа положила конец другой.

Первый анекдот про королеву Викторию я услышал от своего отца, все при этом смеялись, я тоже, хотя ничего не понял, потому что не знал, что значит «анекдот»; о том, что это анекдот, я знал только потому, что все вокруг говорили: это же анекдот. Но правда ли это или неправда, и интересно ли это по той причине, что это произошло в действительности? Или мир так устроен, что случившееся могло произойти только потому, что оно интересно? Или на самом-то деле интересен лишь мой отец? Я не спрашивал, я просто смеялся. Позднее я слышал этот анекдот много раз, мой отец рассказывал его с удовольствием и всегда пожинал успех, как будто это от него зависело, что случилось именно так и что мир так устроен. Анекдот повествует о королеве Виктории, которая, достигнув преклонных лет, не могла уже властвовать над каждым движением тела и однажды, во время аудиенции, выпустила голубка. Пардон, стоя в безмолвии и невероятной вони, поклонился французский посол. Некоторое время спустя дряхлое августейшее тело вновь попросило слова, и снова последовало галантное французское «миль пардон». Немецкого посла все это время глодала зависть: ну вечно эти французики, так и лезут вперед, ну да ладно, он будет теперь начеку. Так и произошло. Когда трон всея Британии опять издал треск, немецкий посол вскочил, щелкнул каблуками и громогласно, чтобы германское великодушие достигло до всех ушей, проорал:

— Ваше величество! От имени великой Германской империи этот и последующие пять пуков я, с вашего позволения, беру на себя!

Мой отец, помню, рассказывал анекдот по-немецки, поскольку на этом языке последняя фраза звучит наиболее эффектно: Das und die nächsten fünf übernehme ich im Namen des großen deutschen Reiches. К тому же отец — так как шло это из глубины души — лучше всего умел пародировать немцев-колбасников.

Как-то в Блениме дедушка познакомился с одним тучным молодым человеком. Его мать, леди Рандольф, дружила с нашей семьей. С новым знакомым они наведывались в пабы, он был остроумен, циничен и вечно курил сигары, которыми провоняли и твидовые пиджаки дедушки. Общение доставляло им удовольствие. Они присматривались друг к другу, чувствовали, что многое их разделяет, но многое и сближает, и все это было интересно обоим. А интерес есть основа дружбы. Однажды венгерский посол осторожно заметил дедушке, что не стоит так часто показываться в модных пабах и фешенебельных ночных заведениях в обществе этого юноши, иначе его будут реже приглашать в аристократические дома, особенно к герцогам Мальборо, где новый знакомец деда считается паршивой овцой. Но не успел дедушка принять решения, как проблема решилась сама собой: молодой человек отправился в Южную Африку военным корреспондентом «Морнинг пост». Позднее мир научился уважать бесшабашного и неуправляемого лорда, называя его просто Черчилль.

Маленькая и невероятная история, словно вычитанная в какой-то сказке. Мой дед имел полное издание «Тысячи и одной ночи», истинный раритет, привезенный из Лондона, перевод сэра Ричарда Фрэнсиса Бёртона, которого книготорговцы — дедушка всегда добавлял это — знали больше как капитана Бёртона. Иногда он брал книгу и читал мне вслух. Его не смущало, что я не знал английского. Скорее всего, об этом он не догадывался.

Как раз в годы дедовой «черчиллианы» он однажды во время пасхальных каникул отправился со своим батюшкой в Новый Свет — навестить вдову нашего родича Микши; оный Микша, если навскидку, доводился моему прадеду, кажется, двоюродным братом, был, кстати, большим спортсменом, основал Венгерский атлетический клуб, потом изобрел шагомер, или как там его называют, якобы совершенно необходимый для бегунов-стайеров. Совсем молодым он занял должность секретаря посольства в Вашингтоне, считавшемся тогда местом весьма экзотическим. (Полученный им в Министерстве иностранных дел перечень лиц, с которыми целесообразно поддерживать общественные контакты, включал в себя три — это не оговорка! — имени.)

Этот мой родич Микша, по сути, был первенцем (его старший брат, бедолага, был слабоумным; под этим в те времена подразумевали многое, но, насколько я понимаю, он просто страдал дислексией). Однако в первенстве своем Микша был дисквалифицирован (я имею в виду, конечно, наследство), поскольку влюбился в Сару Вирджинию Кэррол, вдову генерала Гриффита, женщину поразительной красоты и ума. Тетя Салли мало того что происходила из буржуазной семьи, стало быть мезальянс (я, вообще-то, люблю мезальянсы, типичный пример — моя мать, вышедшая из древнего мезальянсного рода), но в довершение всего была еще протестанткой методистского толка. О чем можно говорить! И все это произошло, когда графская, то есть наша, линия на какое-то время оказалась богаче княжеской.