Harmonia cælestis - Петер Эстерхази

Белый буфет в стиле рококо унаследовал и я. Красивая вещь. Красивая — не то слово. Это тот случай, когда красота выявляет свою брутальность. Она все крушит и ломает. Красота — это в первую очередь сила, а не гармония. Современная квартира от этого буфета трещит по швам. Для подобных буфетов нужно строить другие дома, изменить свою жизнь. Он, словно непрошеный Рильке, взывает к этой другой жизни, и тщетно раскладывал я на нем книги, журналы, бутерброды или, наоборот, убирал все с него, пусть сияет его каррарский мрамор, а иногда исподтишка водружал на него серебряный подсвечник — бесполезно. Зато в квартире моего отца, нисколько не отличающейся от моей по размерам, ситуация совершенно иная. В ней тоже имеется угловой буфет из этого же гарнитура, и тоже весьма впечатляющий, но он ведет себя тихо, не восстает, не бунтует, как у меня. Я догадываюсь, в чем тут дело: взгляд моего отца приводит белого монстра в чувство, возвращает его на свое место в прошлом и в личной истории. Я таким взглядом не обладаю. Мой взгляд может быть таким, только если крепко зажмуриться.

Этот самый мой дедов дед был человеком мудрым и одаренным («bewies viel Verständnis und einen richtigen und klaren Blick sowohl für Menschen als auch Dinge»[82], — писала его подруга, годившаяся ему в матери Людовика Тюрхейм); по слухам, он говорил о себе, что, глядя в зеркало, видит в нем карлика, но в обществе ощущал себя на голову выше всех остальных. (А вот дедушка мой в одном месте пишет, что он якобы был на шестьдесят (!) процентов выше покойного своего батюшки, но после некоторых вычислений я пришел к выводу, что не могу с чистой совестью подписаться под этой семейной легендой. И что он, пишет далее дед, испытывает обратные чувства: со своими шестьюдесятью процентами чувствует себя хорошо только в обществе, которое превосходит его в знаниях и просвещенности, рассудительности и шутках, ибо так ученость и дух других облагораживают наши собственные, что почитал за благо еще великий Гораций. Бедный дедушка, думал я, как же мало, наверное, было людей, вызывавших его симпатии. Ибо в глупости он был не силен. («Dummheit ist nicht meine Stärke».) Но он это знал и сам, поэтому приписал к вышесказанному: За отсутствием такового общества сердце находит успокоение в тихом зале хорошей библиотеки. Сердце находит успокоение: здесь дедушка явно пытался смирить свое прирожденное высокомерие.)

Мой загадочный малорослый пращур, будучи послом в Ватикане, смог договориться о заключении нового конкордата между Австрией и Священным престолом, что считалось, как утверждают, настоящим дипломатическим прорывом. Возможно, поэтому Франц Иосиф хотел поручить ему ведение иностранных дел, но дед моего деда, не любивший вокруг себя суеты, отказался от предложения, оставшись министром без портфеля, и до заключения австро-венгерского Соглашения заправлял внешними делами двора в качестве «серого кардинала». Австрией правило тогда «правительство генералов», которые только и ждали, как бы начать войну. Бисмарк тоже искал тогда повода для войны против Австрии, каковой вышеупомянутые генералы с удовольствием ему предоставили. Неведомо почему, они никак не могли, да и не желали договориться относительно Шлезвиг-Гольштейна. Результатом стало побоище при Кёниггреце, более известное как битва при Садовой, решившее дело в пользу пруссаков. После чего генералы распространили слух, что за войну ратовал мой мудрый низкорослый предок, который, будучи закоренелым католиком, на дух не терпел протестантской Пруссии. Что правда, то правда, но это уж чересчур.

Он почти никогда ничего не писал и даже с Министерством иностранных дел общался через посыльных. Можно сказать, он приложил все силы, чтобы уничтожить свидетельства в свою пользу. (С некоторым преувеличением говоря, за всю жизнь он садился за письменный стол лишь дважды: в возрасте двадцати лет вел дневник о поездке вместе с матерью и старшими сестрами в гости к Карлу X, о посещении Трианона, который тогда был всего лишь дворцом с живописным пейзажным парком, и проч., дневник пропал в 1944-м или 1945 году; точно так же, как и его любопытная бурная переписка со своим другом герцогом Рейхштадтским — сыном Наполеона, которого Меттерних держал на короткой привязи. Бодрость духа в Орленке, как назвал его в своей пьесе Ростан, поддерживал мой прапрадед.)

Успеху клеветнической кампании отчасти способствовало то обстоятельство, что мой предок окончил дни свои в Пирне, в клинике для умалишенных неподалеку от Дрездена. Господа эти, клеветники, чего только не писали о нем в своих мемуарах! Что он, например, поджег замок в Чакваре, а также что до того, как попасть в психушку, он избивал жену. Бред собачий! Но, естественно, за отсутствием письменных материалов унять этих «сказочников» было непросто.

А поджог, кстати, был. Он поджег занавеску, сбив локтем горящую свечу, которую, по обыкновению, подал барину его слуга, дед Менюша Тота, тоже Менюш Тот («в замке твоего дедушки имена собак и лакеев никогда не менялись, чтобы не надо было их вечно запоминать!»), короче, свеча была подана, чтобы барин мог после ужина раскурить сигару гамбургской фабрики «Г. И. Хёсс с сыновьями», которые регулярно, в последний четверг каждого третьего месяца, поставляли ему «Фишер и Зонненберг». (Счета, аккуратно перетянутые резиночкой, сохранились. Артефакт девятнадцатого столетия — счет с включением акцизных сборов!) (Как я прочел в уникальной книженции Ласло Берени «История спичек», господа при раскуривании сигар избегали пользоваться вонючими серными спичками, бывшими тогда в обиходе.) Что касается избиения жены, то, во-первых, пусть каждый сперва на себя посмотрит, а во-вторых, любой, кто когда-либо лицезрел живьем Марию-Поликсену принцессу фон Лобковитц (по-домашнему: Ксена), которая и вдоль и поперек намного превосходила своего благоверного — вот здесь шестьдесят процентов уместны! — тот только бы посмеялся над подобного рода слухами. Но лицезрели ее не все.

Относительно же расстройства психики скажем, что сегодня это назвали бы хронической депрессией. («Как может верующий человек впасть в депрессию?» — «Не перечь!») Мой дедушка был глубоко огорчен несправедливой оценкой исторической роли своего деда, превратным истолкованием его устремлений, тем, что заслуги его и успехи не ценили либо приписывали другим. Поэтому когда дед жил в Вене, он перерыл все архивы и нашел-таки доказательства, однако опубликовать их, к сожалению, не сумел, не успел. Он нашел письмо Ксены, в котором она писала сестре, что «Кёниггрец был ужасен, но еще ужасней, что теперь во всем обвиняют Морица Миклоша, хотя он был единственным, дорогая Луиза, кто выступал против этой войны. Но, увы…». Нашел дедушка ответ и на это «но» — в протоколах заседаний Совета Короны… Франц Иосиф заявил моему родичу, что его принуждают к войне, особенно давит Наполеон III. Он держит у моего виска пистолет, сказал император. На что мой прапрадед: Нам нельзя начинать войну с немцами, потому что в Италии тут же вспыхнет восстание, а мы вовсе не в том положении, чтобы воевать на два фронта… Вы уверены, ваше величество, что тот пистолет заряжен?

Такова правда.

Не знаю, было ли его девизом «odi profanum vulgus»[83]. Не знаю, но думаю.

Его любимое выражение, oui, entendu mais pas écouté, слушая не слышать, передавалось от поколения к поколению, именно по-французски, ибо так изящней. О любом предмете — на том языке, на котором лучше звучит! Впрочем, я этому положил конец, нихт ферштейн.

В тот момент, когда Менюш Тот, войдя в гостиную Руазен, доложил о приходе коммунистов, мой отец нанес бабушке ошеломляющей силы удар в живот. Только без паники: он пнул ее изнутри.

Младенец, пинающий материнское чрево изнутри, — каков китч, а ведь вполне оправдан! Съезжают с живота (какое с живота, с брюха!) разложенные на нем карты, в более душещипательном варианте — на пол шлепается козырный туз, отцовская рука с трепетом ловит толчки; словом, нет на свете банальности, которая не сгодилась бы для описания сей картины. Иное дело — снаружи: такое деяние подлежит осуждению в духе четвертой из десяти заповедей.

Лично я — против без всяких заповедей. Правда, бить человека мне доводилось нечасто. Сосчитать подобные случаи хватит пальцев одной руки, и больше привычных пяти, пожалуй, и не понадобится… Даже если учесть всех тех, кого мне только хотелось ударить, и не просто в фантазиях: вот бы здорово залимонить как следует Хусару-старшему или Брежневу дать по морде… Но когда из бессильного унижения остается, казалось бы, один выход, когда мышцы напряжены до предела, то и в этом случае наберется не многим больше. Ну а чтобы на мать с отцом поднять руку — такого, естественно, не было и в помине. Точнее, однажды было. Я ударил отца. Но это было давно. К тому же он был в сильном подпитии, так что можно считать, это был не он. То есть нельзя, конечно. Когда прозвучала пощечина — не пощечина, хуже: я лупцевал его, бил ногами, бодал его, как шпана, — мы с отцом, замерев как в стоп-кадре, уставились друг на друга: то был он, то был я, увы. Меня сбила с толку уверенность, что я прав. Был прав.