Берта Исла - Хавьер Мариас

Мой свекор застыл, словно онемев. Он искал форму, которая позволила бы что-то сказать, ничего не сказав. Предложил мне чаю, я помотала головой, потом пробормотал что-то бессвязное и наконец решился:

– Скорее всего, мне известно не больше твоего, Берта. Скорее всего, тебе он сообщил больше. Но я не настолько рассеянный, как кажется, и я видел, в каком состоянии мой сын возвращался после своих поездок – такого не бывает после дипломатической работы, какой бы напряженной и сложной она ни была. Такое выражение лица я наблюдал когда-то у людей во время войны – у многих людей, я имею в виду Вторую мировую. В этом выражении соединяются гордость и страх, соединяются в нераздельное целое. Страх от всего, что довелось увидеть, и гордость, потому что человек сумел это выдержать, не потерял рассудка и не позволил себе убежать оттуда со всех ног. Страх и гордость после совершенных варварских поступков, после того, что он оказался способен сделать. С таким выражением лица возвращаются с фронта, а также после секретных операций. А коль скоро открытых войн до сей поры не было, значит, я, пожалуй, знаю, чем он занимался все эти годы.

– Но сам он тебе это не подтвердил?

– В таких делах лишнего никому знать не положено, Берта. В любом случае я сомневаюсь, что он попал на Фолкленды, было бы расточительством, не по-хозяйски посылать его туда.

– Зато мне он кое-что подтвердил, – осторожно призналась я после заминки, – и вряд ли я совершаю большую ошибку, говоря с тобой откровенно.

Он даже не моргнул, и я поняла, что Джек был в курсе всего, хотя и не хотел в этом признаваться.

– Я знаю, что он работает на спецслужбы, не важно, на МИ-5 или МИ-6, не важно. Но я никогда не знала, ни куда он уезжает, ни что делает, ни что сделал, ни насколько опасные задания получает. Он не рассказывает, а я не спрашиваю. Такой у нас уговор.

– Наверняка чаще на МИ-6, наверняка там от него больше пользы, – сказал Джек, словно стараясь внести в вопрос ясность. – Хотя они нередко обмениваются сотрудниками по мере необходимости.

Он говорил спокойно, а мне сохранять спокойствие было все труднее. И теперь я, в отличие от него, и вовсе впала в отчаяние. Я поставила локти на стол мистера Уайта и закрыла лицо руками, стараясь не разрыдаться.

– Я не понимаю, что делать, Джек. Я терпеливо ждала, как и велел Томас, но мне нужно знать, жив он или нет.

– А почему бы ему не быть живым? На такого рода операции иногда уходит уйма времени. Иногда они длятся годы, а не месяцы. На самом деле до сих пор вам просто везло: три-четыре месяца – вполне терпимый срок. И тут главное – не сделать ложный шаг, скажем, не позвонить домой, ведь кто-то может его услышать. А послать телеграмму – и того хуже. Кто-то может ее прочесть.

Мне не хотелось этого слышать, не хотелось воображать конкретные сцены: как Томас идет на почту или ищет телефонную кабинку – озираясь по сторонам и опасаясь за свою жизнь, хотя делает вещи более чем естественные для всего остального человечества. Я хотела, чтобы меня избавили от этой мерзости.

– Восемь месяцев – слишком много. Для меня. И я больше не выдержу, Джек, я должна что-то выяснить. Один раз, несколько лет назад, я разговаривала с неким Тедом Рересби из Лондона. Тут, в Мадриде, со мной случилась очень неприятная история, хотя вам я ничего не рассказывала. Тогда мне понадобилось срочно связаться с Томасом. И я хочу снова позвонить этому Рересби, если ты тоже ничего не знаешь про его нынешнее местонахождение. Попытаюсь позвонить.

– Тед Рересби? – переспросил Джек. – Никогда не слышал про такого. Для меня ключевая фамилия – Тупра, Бертрам Тупра. Именно к нему я обратился бы в самом крайнем случае, именно его постарался бы найти. Том познакомил меня с ним во время моей поездки в Лондон, когда он тоже был там. На самом деле я столкнулся с ними на улице, совершенно случайно, насколько помню на Стрэнде. У меня сложилось впечатление, что Тупра был его шефом и Том напрямую ему подчинялся. Но с уверенностью ничего сказать не могу. “Мы вместе работаем”, – объяснил Том. Симпатичный тип, но и страшный, в костюме в полоску, явно широковатую, при жилете и так далее – слишком разряженный, чтобы на самом деле быть дипломатом или сотрудником министерства. А страшным я его назвал из-за напора, он чересчур много о себе понимал, – стал объяснять Джек, решив, что такое определение может меня напугать. – Развязный, самонадеянный. Но я ни в чем не уверен. Скажем так: убежден, но не уверен. Я, например, убежден, что знаю, чем занят Том, но никаких доказательств у меня нет. В любом случае он душой и телом предан своему делу, так мне подсказывает шестое чувство, так мне это видится. По крайне мере, когда его нет здесь. Когда его нет здесь, он про наше “здесь” вообще забывает, мы перестаем для него существовать. Ты, я, его мать, даже дети – все мы перестаем для него существовать. Надо полагать, он утверждается в другой жизни, превращаясь в другого человека, и порой уже и сам ощущает себя другим человеком. Но так оно и должно быть, иначе успеха не добиться. А потом он приезжает домой, да? И по мере возможности снова становится самим собой, возвращается к себе прежнему.

Итак, Джек Невинсон был в курсе дела, или ему было достаточно догадок и подозрений, чтобы полагаться на них. Он воспринимал ситуацию с завидным спокойствием, словно знал: если человек выбрал себе путь, остается только пристально наблюдать за ним, желать ему удачи и ждать, пока он с него сойдет.

– А ты не знаешь, как мне связаться с этим Тупрой? Какая-то необычная фамилия, правда?

– Не английская, это точно. Но он, вне всякого сомнения, настоящий англичанин, речь его была безупречной. Не знаю. Наверное, надо позвонить в Форин-офис. Или в МИ-6, но звонить туда – все равно что попасть в лабиринт, и дело кончится тем, что они сами станут задавать тебе вопросы. Я бы еще подождал. Еще бы немного подождал. Операции, которые продолжаются два или три года, – не редкость. Подожди, пока пройдет год, по крайней мере год.

– До апреля? Но я не смогу столько ждать, Джек.

– До апреля, мая, июня. Не думай, что я не переживаю и не боюсь за него, что не тревожусь всякий раз, когда он неизвестно куда