Жизнь русского обывателя. Часть 3. От дворца до острога - Леонид Васильевич Беловинский

члены общины; далее – помещичья деревня, где помещики по-отечески любят и заботятся о своих крестьянах, которые, со своей стороны, любят и по-сыновьи слушаются своих господ; и венчает все это царь-батюшка, пекущийся о своем народе, по-сыновьи обожающем государя. Сама русская государственность возникла в результате призвания и добровольного подчинения. Следовательно, сама идея самодержавия вытекает из особенностей народного патриархального миросозерцания, которое подкрепляется спецификой православия с его опорой на заветы святых отцов, отрицанием самой возможности выработки новых догматов, христианским смирением и любовью, выражающихся в соборности, коллективности православной церкви как «Тела Христова» и коллективности самого спасения. Разрушить хотя бы одну пирамидку – значит разрушить все здание российской государственности и погубить народ. В противность этому на Западе государственность возникла якобы в результате насильственного подчинения, порабощения, а потому здесь царит взаимная вражда между верхами и низами; здесь допускаемая католической церковью возможность выработки новых догматов разрушает христианское подчинение учению отцов Церкви, разрушает смирение и порождает гордыню высокоумствования; здесь римское право с его принципом индивидуального владения разрушило общинность и породило индивидуализм, который еще более усиливается протестантским учением о предопределении.

(Вообще-то это школьная премудрость, но слишком хорошо известно, с какими знаниями выходит наш человек из школы и сколь долго сохраняются они: до двери).

Это довольно логическое и простое построение нашло в России множество сторонников и пропагандистов, в том числе таких пылких и энергичных, как В. Г. Белинский. Ряд его статей и писем прямо развивает основные положения «официальной народности» (например: «Мистическая и священная идея отца-родоначальника была живым источником истекшей из нее идеи царя… Кто внушил человеку чувство мистического, религиозного уважения к виновнику дней своих, освятил сан и звание отца, тот освятил сан и звание царя… Человечество не помнит, когда преклонило оно колени перед царскою властью, потому что эта власть не была его установлением, но установлением Божиим…» (13, с. 371). Правда, советские историки писали, что период «примирения с действительностью» был у Белинского кратковременен, а потом сменился периодом революционности. Да беда только в том, что период открытой революционности у этого человека крайностей оказался еще короче, и лишь в одном письме (Боткину от 8 сентября 1841 г.) он заявил себя революционером. Но даже в конце жизни он в откровенных письмах хулил радикалов (например, Т. Г. Шевченко) и возлагал надежды не на кровопролитие, а на попечение царя (письмо П. В. Анненкову от 1–10 декабря 1847 г.). Как и такой же сомнительный революционер А. И. Герцен, топору он предпочитал реформы, за топором оставляя роль лишь «последнего довода возмущенного народа» (Герцен). Сама расплывчатость этой «официальной народности» ведет к тому, что мы не можем отделить от нее не только историка и драматурга М. П. Погодина, но и многих славянофилов, исходивших из тех же постулатов патриархальности и общинности русского народа, соборности православия и народного происхождения идеи самодержавства, и отрицавших лишь крепостничество. Эти же идеи лежат в основе русского почвенничества, одним из творцов которого стал Ф. М. Достоевский, а отчасти и позднейших народничества (русский народ – коллективист и социалист по природе, а крестьянская община и рабочая артель – ячейка социализма), религиозной философии В. С. Соловьева и даже эсеровских взглядов. Рыхлость, подобная Протею, изменчивость и многоликость русского народа были причиной рыхлости самих теорий, опиравшихся на национальный характер. Можно сказать, что источником интеллигентских теорий был сам русский народ. Да и теорий-то не было, а было бесчисленное множество литературно-критических статей, частных писем, иногда книг, стихов, драматических и прозаических произведений тех же Глинки, Погодина, Белинского, А. С. Хомякова, И. С. и К. С. Аксаковых, И. В. и П. В. Киреевских, Достоевского, Соловьева, Д. С. Мережковского и многих, многих других. Барон Н. Е. Врангель полагал, что «интеллигенция… – плод веками под спудом находившихся запросов, плод веками накопившегося невысказанного протеста и ненависти… У интеллигенции конкретной цели не было, а только порыв к туманному, ей самой не совсем понятному общему благу. Пока еще незрелая, некультурная, неуравновешенная интеллигенция не обладала еще нужными качествами… чтобы действительно стать рычагом прогресса» (44, с. 100). Печально, но приходится согласиться с мемуаристом.

С другой стороны, множество таких же русских интеллигентов видели основой дальнейшего развития России использование западного опыта. И здесь были свои умеренные консерваторы, либералы-постепеновцы и радикалы, от президента Вольного экономического общества адмирала графа Н. С. Мордвинова и статс-секретаря Его Величества графа М. М. Сперанского до декабристов, гегельянцев-западников 40-х гг., революционных демократов 60-х гг. и неогегельянцев конца XIX – начала ХХ в. Несмотря на кажущиеся различия с теми, о ком было говорено выше, у них, по словам Герцена, как у Януса, было два лица, но билось одно горячее сердце, согреваемое любовью в России. И здесь не было каких-либо четких теорий, а были литературно-критические статьи, письма, стихи, беллетристика, где в художественных образах излагались весьма расплывчатые мысли; да и некоторые вышеизложенные консервативно-славянофильско-почвенническо-народнические постулаты не отвергались с кондачка.

Если в XVIII в. перед мыслящей частью русского общества, от Императрицы Екатерины II до Д. И. Фонвизина и А. Н. Радищева (а особенно у русских масонов) стояли нравственные проблемы воспитания добродетелей и пробуждения мышления в человеке («тесания дикого камня человеческого сердца»), то в XIX в. возникли более практические проблемы: формы государственного правления, отмена крепостного права, аграрный вопрос (т. е. вопрос о земле – после отмены крепостного права) и национально-вероисповедный вопрос.

Для интеллигенции практический подход к решению этих проблем выражался в основном в прекраснодушных рассуждениях в салонах и в писаниях, а в лучшем случае в более или менее эффективной работе в правительственных или общественных учреждениях. Лишь мизерная часть несомненной интеллигенции, нетерпение которой подогревалось медлительностью социального прогресса, перешла на пути революционной пропаганды, а затем и революционного террора. Резко враждебно относившийся и к Февральской революции, и к Октябрьскому перевороту барон Н. Е. Врангель, оценивая русскую интеллигенцию и ее борьбу, писал: «Отдельные незначительные выступления против существующего порядка были, но они не являлись попыткой получить права, а были просто протестом. Эти бунты и протесты, совершаемые отдельными людьми и группами, более зрелыми (курсив наш. – Л. Б.) по сравнению с остальным населением, были не борьбой широких слоев, а пророчеством грядущих битв» (44, с. 100). Думается, этому человеку, умному и «критически мыслящему», т. е. интеллигентному, можно верить. Эти «отдельные люди и группы» были именно несомненная интеллигенция, ибо идеологи террора были и его единственными практиками и отдавали свои жизни в обмен на жизни тех, в ком они видели врагов народа, и только тех: у террориста Каляева была возможность без риска бросить бомбу в великого князя Сергея Александровича и спастись, но в коляске с «мишенью» сидели жена «мишени», великая княгиня Елизавета Федоровна и два их малолетних племянника, и покушение было отложено: жена и дети были «не причем»; а в следующий раз обстоятельства были таковы, что Каляев не мог избежать ареста. Дети «Молодой