Живой Журнал. Публикации 2011 - Владимир Сергеевич Березин

История про фотографирование на похоронах

В одном письме без даты, очевидно что во второй половине апреля тридцатого года, Шкловский пишет Тынянову: «Владимир Владимирович кроме того письма, которое ты знаешь, оставил ещё два — одно Полонской, другое сестре. Их я не знаю.

В последнее время он был в очень тяжёлом настроении. Ушёл с одного вечера, не дочитавши своих последних стихов. Ушёл с диспута о «Бане», где журналистская аудитория хамила и мучила его. В ночь перед смертью он до 2-х часов был у Катаева. Потом поехал на Таганку. Утром заехал к Полонской. Это женщина маленькая кинематографистка, замужняя, снималась в «Стеклянном глазе», в пародийной части картины.

В прошлом году у Владимира Владимировича был другой роман и тоже несчастливый.

Эта женщина не хотела ехать с Владимиром Владимировичем, он плакал. Они поехали вместе на его квартиру. В 10.15 он застрелился в дверях своей комнаты. В револьвере была одна пуля. Женщина растерялась. Вызвала соседку. И уехала.

Её арестовали. На репетиции. К вечеру она была выпущена.

Стихи в письме. Странные, как ты видишь. Они ещё тяжелее цыганских романсов Блока. Стихи из большой поэмы, обращенной к Лиле Брик.

Я думаю, что Полонская это ложный адрес огромной неудачной любви, которую нельзя было простить себе. Володя изолировался от своих. Он был искренне предан революции. Нёс сердце в руках, как живую птицу. Защищал её локтями. Его толкали. И он чрезвычайно устал. Личной жизни не было. Поэт живёт на развёртывании, а не на забвении своего горя. Он страшно беззащитен. Маяковский прожил свою жизнь без читательского окружения, и все его толкали, а у него были заняты руки, и он писал о том, что умрёт. Слова были рифмованы. Рифмам не верят. Его толкали.

Он умер чрезвычайно усталым. Осталась стопка тетрадей ненапечатанных стихов. Они написаны все в последнее время.

Лежит Владимир Владимирович в клубе писателей. Идёт много народа, десятки тысяч. Мы не знаем, читали ли они его».

Сейчас по этому поводу написаны сотни (наверное даже тысячи книг), мы знаем множество других деталей. Но удивительное свойство человеческих историй в том, что в какой-то момент они становятся непознаваемыми. В определённых обстоятельствах судьба превращается в притчу, и можно бесконечно спорить, но никакого единого мнения создать нельзя. Ничего нельзя доказать — и живые люди превращаются в символы, а их жизни — в притчи. Сгубили ли Маяковского Брики, или без них он не состоялся бы? Советская власть задушила поэта, сам ли он шёл на встречу гибели, был ли он раним и нежен, или невротичен и жесток — это всё выяснить невозможно. То есть, конечно, можно сформулировать связное и отчасти убедительное высказывание по этому поводу, но только это не значит «выяснить до конца, как это было на самом деле».

Это значит — создать более или менее противоречивое толкование. Как было «до конца на самом деле с Пушкиным», что там с Лениным… Ничего не понятно. Что было на самом деле с фарисеем и мытарем? Что думает человек, умывающий руки накануне чужого приговора? Кстати, Булгаков пришёл на похороны Маяковского.

Есть его страшная фотография — в жаркий апрельский день, он, весь в чёрном, стоит во дворе Клуба писателей.

История этого снимка детективна — потом оказалось, что его, как и несколько других, сделал Илья Ильф.

Для Булгакова это, я думаю, был акт примирения с человеком, который в свой пьесе перечислил его среди отживших понятий.

Ведь в «Клопе» говорят со сцены: «Сплошной словарь умерших слов»… бублики, богема, Булгаков…»

Но Маяковский теперь мёртв и находится среди совсем иных слов.

Впрочем, человеку, имевшему отношение к литературе, и бывшему в то время в Москве не придти на эти похороны было невозможно. Гуковский (в пересказе Лидии Гинзбург) говорил: "Гуковский: «Если человек нашего поколения не бродил в своё время в течение недели, взасос твердя строки из “Облака в штанах”, с ним не стоит говорить о литературе".

Но я отвлёкся.

Автора снимков долго искали, об этом есть поучительная история, рассказанная Лидией Яновской.

Групповые снимки давних времён, сделанные на печальных и радостных мероприятиях, имеют одно важное свойство.

Они напоминают финал одного рассказа Даниила Хармса.

Рассказ этот называется "Связь" и так и заканчивается: "После концерта они поехали домой в одном трамвае. Но в трамвае, который ехал за ними, вагоновожатым был тот самый кондуктор, который когда-то продал пальто скрипача на барахолке. И вот они едут поздно вечером по городу: впереди — скрипач и сын хулигана, а за ними вагоновожатый, бывший кондуктор. Они едут и не знают, какая между ними связь, и не узнают до самой смерти".

Люди, которых снимал Ильф были связаны крепко, они знали, что их связывает.

А их связывало главное искусство того времени — литература.

Но и они не знают, что будет дальше.

Вот следующий снимок — в книге "Ильф — фотограф" он помещён на 62 станице с подписью: "В день похорон Владимира Маяковского 17 апреля 1930. Слева направо: М. Файнзильберг, Е. Петров, В. Катаев, С. Суок-Нарбут, Ю.Олеша, И. Уткин".

Ильф умрёт через семь лет, а его брат Михаил Файнзильберг через двенадцать. В том же, 1942 году, погибнет Петров, Катаев проживёт ещё 56 лет и умрёт Героем Социалистического труда и многих орденов кавалером, а Олеша уйдёт через тридцать — в нищете и временно заслонённый другими именами.

Женщина, что сидит между ними — Серафима Суок.

Через четверть века она станет женой Шкловского.

Сам Шкловский ходит тут же, но не догадывается о том, как сложится его семейная жизнь.

Все они понятия не имеют о своих сроках, но чувствуют одно — смерть Маяковского отделяет время прежней литературы, от новых времён.

Извините, если кого обидел.

13 июня 2011

История про лето и Троицу

Но чья-то безжалостная рука начала отнимать у меня стакан.

Оказалось, что я давно сплю, а Гольденмауэр трясёт нас с Рудаковым, схватив обоих за запястья. Мы вывалились, крутя головами, на перрон.

— Чё это? Чё? — непонимающе бормотал Рудаков.

— Приехали, — требовательно сказал Гольденмауэр. — Дорогу показывай.

— Какая дорога? Где? — продолжал Рудаков кобениться. — Может тебе пять футов твои показать?

Потом, правда, огляделся и недоумённо произнёс:

— А где это мы? Ничего не понимаю.

— Приехали куда надо. Это ж Бубенцово.

На здании вокзала действительно было написано «Бубенцово», но ясности это не внесло.

— А зачем нам Бубенцово? — вежливо спросил Рудаков.

— Мы