Тиберий: третий Цезарь, второй Август… - Игорь Князький

Извращенность Тиберия не знала пределов. Он не ограничился только созерцанием спринтриев и «облизыванием козочек», хотя и это уже было свидетельством полной нравственной деградации. «Но он пылал еще более гнусным и постыдным пороком: об этом грешно даже слушать и говорить, но еще труднее этому поверить. Он завел мальчиков самого нежного возраста, которых называл своими рыбками и с которыми он забавлялся в постели. К похоти такого рода он был склонен и от природы, и от старости».{571}

Причины таких перемен в похотливых устремлениях развратников указывает известный античный философ Дион Хрисостом, писавший несколько десятилетий спустя после Тиберия в правление императора Домициана:

«Разве распутники удержатся от совращения и развращения юношей и станут соблюдать ту границу, которую ясно поставила сама природа? Разве, испытав все возможные способы удовлетворения своей похоти с женщинами, они, пресыщенные наслаждениями, не станут искать иных форм разврата, более острых и беззаконных? Соблазнять женщин — даже свободнорожденных и девушек — оказалось делом легким и не требующим большого труда от охотника, который выходит на эту охоту, владея богатством; тот, кто поведет осаду даже против самых уважаемых женщин и против дочерей уважаемых отцов, используя уловки Зевса и неся в руках золото, никогда не потерпит неудачи. А что произойдет дальше, ясно всякому — ведь мы видим так много подобных случаев.

Человек, ненасытный в своих страстях, не встречая отпора и сопротивления на этом поприще, начинает презирать легкий успех и любовь, женщину, слишком просто достающуюся ему и по-женски нежную, и переходит к погоне за юношами; ему хочется опозорить тех, из кого впоследствии выйдут судьи и военачальники, и он надеется испытать с ними какой-то новый вид наслаждения, более трудно достижимый; он уподобляется любителям вина и пьяницам, которые долго и непрерывно пили несмешанное вино, уже не хотят пить его и искусственно возбуждают жажду потогонными средствами, солеными и острыми кушаньями».{572}

Тиберий, имевший все возможности войти в историю как великий полководец и мудрый, успешный правитель, сделал все, чтобы Евтропий безжалостно дал краткую оценку его продолжительного царствования: «Тиберий управлял государством с великой беспечностью, ненасытной жадностью и мерзостной похотью».{573} И как не согласиться с Аврелием Виктором, утверждавшим, что Тиберий «сам губил добрые начинания».{574}

Пребывание Тиберия на Капрее, если полагаться на достоверность описания его Светонием, не может не ввести в состояние шока. Столь беспримерная деградация на исходе восьмого десятка жизни ранее почти безупречного поведения великого полководца и успешного правителя империи кажется просто невероятной. Не случайно многие историки склонны высказывать сомнения в справедливости свидетельств, на которые опирался автор «Жизни двенадцати цезарей».{575} С другой стороны, никаких доказательств злонамеренной фальсификации Светонием особенностей пребывания Тиберия на Капрее реально нет. Напомним, что, характеризуя поведение Тиберия до отъезда на остров близ Суррентийского мыса (совр. Соренто), Светоний никаких серьезных фактов, уличающих пожилого принцепса в безнравственности, привести не сумел. Не забудем, что на Капрее Тиберий был вдали от Рима, но рядом с многочисленной челядью. Вот она-то и стала источником рассказов о нравственном падении ранее почти безупречного правителя. Что-то могло быть и преувеличено, но полагать, что все сведения о безобразных оргиях — всего лишь коварно измышленные слухи с целью опорочить императора, всё же не стоит. Да, Цезарь и Август были не менее, а, скорее всего, куда более порочны в своей жизни, но их интимная жизнь не была на виду у окружающих, пусть о порочности таковой многие и знали. Оргии же Тиберия на Капрее имели множество свидетелей из числа челядинцев в первую очередь, да и окружения принцепса. Отсюда беглая фиксация Светонием порочности божественных Юлия и Августа, но подробнейшее описание сексуальных буйств престарелого Тиберия.

Есть достаточно любопытная попытка объяснения столь странного перелома в жизни Тиберия. Дескать, вопреки коварству судьбы, лишившей его единственного сына, в помутневшем сознании принцепса возникла решимость бросить ей вызов».{576} Смысл вызова — попытка родить нового ребенка и обрести прямого наследника. Вот для этого и устраивались игрища спринтриев, дабы Тиберий мог восстановить угасшую мужскую силу.

Мысль, конечно, оригинальная, но ничем не подтверждаемая. Для осуществления её Тиберию для начала следовало бы жениться, но он, как известно, после двух разводов о семейной жизни более не помышлял. Кроме того, после утраты сына и одного из внуков у принцепса оставался второй внук, Тиберий Гемелл, прямой наследник деда, единокровный.

Представлять, однако, жизнь Тиберия на Капрее исключительно через призму старческого разврата было бы несправедливо. Дела государственные он отнюдь не забросил и со своего острова достаточно зорко следил за всем, происходящим в Риме, и за новостями, приходящими из провинций всей необъятной Римской империи. Еще в начале своего пребывания на Капрее Тиберий немедленно отреагировал на случившиеся народные бедствия. В 27 г. в Фиденах близ Рима рухнул амфитеатр, где происходили гладиаторские бои. Жертвами этой невиданной катастрофы стало около пятидесяти тысяч человек.{577} Вскоре же случилось новое бедствие: выгорел весь густонаселенный холм Целий. Бедствия эти немедленно повлекли слухи, что вызваны они гневом богов за отьезд принцепса из Рима. Слухи эти Тиберий быстро пресёк раздачей денег в размере понесённых каждым убытков. Именно с Капреи Тиберий умело пресёк финансовый кризис, потрясший Римскую империю в начале тридцатых годов.{578} Таковы были достойные деяния Тиберия на Капрее. Но, увы, продолжалось и даже усиливалось его противостояние с партией Агриппины.

Наступивший 28 г. ознаменовался очередным процессом, жертвой которого стал человек, близкий к Агриппине. Это был всадник Титий Сабин, бывший клиент Германика, «единственный из стольких его клиентов, он не перестал оказывать внимания его супруге и детям, посещая их дом и сопровождая их в общественных местах, за что порядочные люди его хвалили и уважали, а бесчестные ненавидели.{579} Ни в чем противоправном Сабин не мог быть обвинен. Открытое выражение симпатии к семье своего покойного патрона отнюдь не означало поддержку им властолюбивых амбиций вдовы Германика. Но для тех, кто желал выслужиться перед властью, изобличив опаснейшего заговорщика, да ещё и одного из самых близких к семье Агриппины людей, Титий Сабин выглядел идеальным объектом для провокации. Само действие закона об оскорблении величия неизбежно порождало доносительство. А для доносов метод провокации — естественное подспорье. Гнусное, но, увы, эффективное! И вот четверо бывших преторов: Луканий Лациар, Порций Катон, Петилий Рур и Марк Опсий, мечтавшие получить консульства, решили добиться своей цели, погубив Сабина. Им удалось заручиться поддержкой Сеяна. Для префекта изобличение очередного «заговора» против императора служило ещё одним доказательством его преданности и бдительности, укреплявшим его исключительное положение. Потому Сеян оказал квартету провокаторов всю необходимую поддержку.

Главным провокатором выступил Луканий Лациар, лично знакомый с Титием Сабином. Похоже, клиент Германика и друг Агриппины и её детей был человеком простодушным и недалёким. Он легко поддался речам Лациара и дал заманить себя в ловушку. Лациар начал с восхваления добродетелей самого Сабина, чем немедленно расположил его к себе. Затем перешел к сочувствию Агриппине, не забыв произнести хвалу её покойному мужу. Злосчастный Титий настолько доверился подлому Луканию, что сам уже повел крамольные речи, резко осуждая Сеяна, его жестокость, надменность и непомерные притязания. Наконец, он перешел к упрекам самому Тиберию. Плод созрел. Провокаторы переходят к главному действу изобличения «врага Цезаря». Сабин, как бы случайно встреченный на улице Лациаром, приглашается к нему в дом, где уже в чердачном помещении укрылись трое провокаторов, готовых засвидетельствовать крамольные речи друга семьи Агриппины. Провокация полностью удалась. Несчастный Сабин наговорил даже больше, чем сами провокаторы ожидали. Донос последовал незамедлительно, причём сами доносчики не постеснялись изложить при этом все подробности добывания компромата. То ли от торжествующего наглого бесстыдства, то ли для пущей убедительности.

Подробности доноса остались неизвестны, но сам Тиберий в своем послании сенату по делу Сабина обвинял его в том, что тот подкупил нескольких вольнотпущенников с целью произвести покушение на принцепса. Не исключено, что вдохновленный речами Лациара, Сабин в запале мог и возыметь подобные намерения и даже попытаться их осуществить.