Ратоборцы - Алексей Югов

Было и так, что задавленные насмерть не могли рухнуться наземь, несомые навалом живых. Их тела с остекленевшими глазами, как бы озирая битву, из которой и мертвому некуда уйти, стоймя носились по полю, принимая в свою остывающую плоть удары копий и стрел!..

Свежиною крови, запах которой пресекает дыханье и заставляет бежать непривычного к ней человека, потянуло от земли! Осклизли – и трава, и тела убитых, и кольчуги, и шлемы, и поверженные туши коней. Русские мечи по самый крыж покрыты были кровью. Рукояти поприлипали к ладоням. Но и у татар с кривых сабель, досыта упившихся русской кровью, кровь текла по руке в рукава халатов и бешметов…

А битва все ширилась! Новый тумен – отборные, на серых конях, десять тысяч всадников – одним лишь наклоненьем хвостатой жердовины значка – ринул на этот берег хан Укитья, в подпору теснимым татарам.

…Нет, нет – да уж подымет ли и нашего, русского народа сверхчеловеческое слово – слово, подобное и веянью ветра, и звуку смычка, и ропоту бора, и воплю ратной трубы, и грохоту землетрясений, – подымет ли даже и оно, могущее поколебать и небо и землю, обоймет ли даже и наше, русское слово все то, что творилось в тот миг на берегах Клязьмы?!

Тщетной оказалась подмога, брошенная ханом Укитьей в прожорливую пасть боя! Разящая сила удара, которую несли в себе эти свежие десять тысяч конников, низринувшиеся с покатостей татарского берега Клязьмы, быстро погрязла в том многоязычно вопящем месиве, в которое были обращены ударом русских полков тумены, скопившиеся за Клязьмой.

Только сила могла остановить силу!

Хан Укитья, презрительно сопя, чуть расщелив свои заплывшие глаза, таким напутствием сопроводил оглана, ведущего новый тумен.

– Хабул! – прохрипел он. – Я знал отца твоего!..

В ответ юный богатырь монгол, в черном бешмете, в парчовой круглой шапке с собольей оторочкой, трижды поцеловал землю у копыт коня, на коем восседал хан Укитья.

Затем встал, коснулся лба и груди – и замер.

Укитья знал, что этот прославленный богатырь был куда знатнее его самого!

Однако на войне первая доблесть батыря не есть ли повиновенье?! И царевич обязан повиноваться сотнику, если только волей вышестоящего он поставлен под его начало!

И хан Укитья, не повернув даже и головы в сторону Хабул-хана, просипел:

– Хабул! Тебе дан лучший из моих туменов. Уничтожь этих разношерстных собак, которые оборотили хребет свой перед русскими! Убивай беспощадно этих трусливых, как верблюды, людей из народа Хойтэ и всех прочих, ибо сегодня бегством своим они опачкали имя монгола. Монгол – значит смелый!..

Снова легкое наклоненье головы и прикосновенье руки ко лбу и области сердца.

Лицо Укитьи – подобное лицу каменной бабы – отеплилось улыбкой. Он повернулся к богатырю:

– На тебе нет панциря, да и голова не прикрыта… Я вижу, ты этих русских не очень-то испугался!..

Молодой хан отвечал почтительно, но сурово:

– Отец мой был сыном Сунтой-багадура.

– Ступай!

И, еще раз поклонясь начальнику, Хабул-хан быстро отошел, всунул ногу в стремя, которое держал один из его нукеров, и поскакал.

Теперь Дубравке казалось, что пестрая толща саранчи, уже слипшаяся от крови в кучи, как бы сгребается ладонью некоего великана, и трудится, и трудится в Клязьму.

«Господи! – думалось Дубравке. – Да неужели не сон все это?! Бьем, бьем этих татар!.. Бегут, проклятые!.. Отец, посмотри!» – как бы всей душою крикнула она в этот миг туда, на Карпаты.

И впервые за все время их безрадостного супружества Дубравка взглянула на Андрея, вся потеплев душою.

«А тот?.. Ну что же… сам свой жребий избрал!.. Уж очень осторожен… Ну и сиди в своем Новгороде: за болотами не тронут!..»

Так думалось дочери Даниила, супруге великого князя Владимирского.

Андрей Ярославич почти уже и не опускался больше в седло, а так и стоял в стременах, весь вытянувшись, неотрывно вглядываясь в поле боя.

– Ах, славно, ах, славно!.. Ну и радуют князя! – возбужденно восклицал он, кидая оком то на воеводу Жидислава, то на Дубравку, а то и на кого-либо из рядовых дружинников – своих главохранителей.

Воеводе большого полка, Жидиславу Андреевичу, по правде сказать, сейчас совсем было не до того, чтобы отвечать на восторженные восклицанья своего ратного питомца, – к суровому старцу то и дело прискакивали на взмыленных конях дружинники-вестоносцы и вновь неслись от него, приняв приказанье; однако нельзя ж было и не отвечать: князь!

Старый воевода прочесал перстами волнистые струйки седой бороды, улыбнулся и так отозвался князю:

– Да! Уж наш народ теперь не сдержать: дорвалися до татарина, что бык до барды!..

Князь рассмеялся.

– А? Дубрава?.. – сказал он и ласково потрепал поверх перчатки с раструбом маленькую руку княгини.

Глаза Дубравки увлажнились.

Дозорный, сидевший на дереве, тоже не выдержал.

– Наши гонят!.. – диким голосом закричал он.

Воевода Жидислав поднял голову и сказал не очень, впрочем, строго:

– Кузьма, ты чего это? Али тебя для того посадили, чтобы орать?

Но уж и с другого и с третьего дерева неслись радостные крики рассаженных там стрелков. Некоторые улюлюкали вслед татарам, кричали охотничьи кличи, хохотали и ударяли ладонями о голенища сапог.

Андрей Ярославич со вздохом облегченья опустился наконец в седло.

– Клянусь Христом-богом и его пришествием! – крикнул он и поднял десницу в панцирной перчатке. – Бегут, проклятые!.. Татары, татары бегут!..

Бежали! И это не было притворным бегством с целью завлечь противника и навести его на засаду, чего опасались вначале и Андрей Ярославич, и воевода Жидислав. Куда там: трупами гатили Клязьму!.. И по зыбкой этой гати, еще хрипящей, живой, хлюпающей под копытами русской погони, метнулись было с разлету на тот берег, на татарский, десятка два-три русских всадников, но так и канули там бесследно. И не то чтобы порубили их, сразили копьем или стрелою, а попросту замяли и затоптали, даже и не успев распознать в них врагов, так же, как топтали и месили друг друга.

И, увидав это, Андрей Ярославич велел дать ратной трубою звонкий, далеко слышный приказ: собираться каждой сотне под свое знамя!

И в это самое время, прямо в лоб мятущимся и бегущим татарам, и ударил новый тумен – тумен хана Хабула, задачей которого было остановить бегство и затем, гоня впереди себя завороченных, вновь ударить на русских.

Две конно-людские, неудержимо несущиеся со склонов прямо в противоположные стороны, многосоттысячепудовые тучи озверелого мяса схлестнулись на самой середине реки!.. Да уж какая там река!.. Реки не было – был огромный, на версты, мокрый ров, заваленный, загроможденный конскими и человеческими телами. И запруженная Клязьма выдала воды свои на низменные берега…

Молодой хан Хабул отдал приказ рубить беглецов беспощадно. Были особенные причины на то: среди отступавших только ничтожная часть были монголы; все же остальное полчище было сборною конницею – свыше сорока покоренных татарами народов.

Кого только тут не было! Были и китаи, и найманы, и саланги, и каракитаи, сиречь черные китаи, и ойрат, и гуйюр, и сумонгол, и кергис, и мадьяры, и туркоманы, и сарацины, и парроситы, и мордва, и черемись, и поволжские булгары, хазары, персы и самогеды, и народ Хойтэ, и множество, множество других.

Вот почему и отдал приказ хан Хабул врубаться в бегущее полчище беспощадно. И этим необдуманным повеленьем своим он и загубил едва ли не весь свой тумен, лучший из туменов Неврюя! Остановить накоротке почти двадцатитысячное конное, но уже сбившееся в мятущийся табун разноплеменное войско, охваченное паникой, было столь же невозможно, как задержать ладонями лавину.

Впадший в неистовство, истощивший силы передовых своих тысяч и утратив управленье над ними, так как их захлестнуло обезумевшим навалом бегущих, хан Хабул выхватил саблю и сам кинулся вместе с телохранителями в эту схватку, пролагая широкую кровавую просеку на левый берег Клязьмы по скользкой гати из лошадиных и человеческих тел…

Выскакав на твердую землю, хан остановил коня и пронзительным, гортанным голосом крикнул:

– Монголы! Враг перед вами!..

Это был клич Чингиз-хана.

Навстречу Хабулу вынесся на вороном коне огромного роста, в кольчуге и в шлеме, русский сотник Позвизд.

Завидя хана Хабула, он испустил во всю свою могучую глотку страшный и как бы прожорливый крик.

Диким, визгливым гиком ответствовал русскому витязю богатырь-хан.

Русские закричали своему:

– Позвизд! Эй, эй!.. Позвизд Акимыч, оберегись!..

Перемахивая через груды убитых, через туши павших коней, мчались друг на друга, во всю мочь, кони того и другого: вороной – у русского великана, серый – у татарина…

Сшиблись!

Вопль боли и ужаса исторгся из груди русских воинов.

Гортанным, глумливым алалаканьем ответили им татары.

Копьем, древко которого было и не охватить руке простого смертного, татарский богатырь расщепил одним ударом седло и опрокинул и лошадь и всадника.