Ратоборцы - Алексей Югов

Так говорил Невскому старый Батый два года назад, вручая ему тарханный ярлык на Переславль-Залесский и на его личную усадьбу – Берендеево. Вот почему теперь, получив у Сартака, под Воронежем, известие и о восстании брата против Орды, и о нашествии татар на Владимирщину, Александр Ярославич во главе дружины своей мчался к себе в Переславль-Залесский, все ж таки до известной степени спокойный за жизнь Андрея и Дубравки, так же, впрочем, как и за жизнь любого, кто успеет убежать от татар в пределы его переславльской вотчины, огражденной тарханным ярлыком самого Батыя.

А меж тем миллион конских копыт уже грянул о земли его переславльской вотчины! Исполинские клещи татарской армии уже сомкнулись вкруг Переславля-Залесского.

…Как только старый татарин, зарезавший пастушка Олешу, дал своим знак, – тотчас же, взмахом плетки хана Укитьи, авангард был двинут на переправу через Клязьму. Глядевшему издали показалось бы, что это начался многоверстный, необозримый, черный оползень ее берегов. Стоял только глухой гул и топот, да бултыханье, да плеск воды: лавина азиатской многоплеменной конницы сползала, и рушилась, и рушилась в Клязьму. А скоро и плескать стало нечему: реки не стало, конь заполнил ее, конь вытеснил воду!..

Крысы так в чумной год телами своими, переправляясь, заваливают реки!..

Однако даже и при такой гущине и плотности хода, когда стремя одного всадника прочерчивало подчас кровавую борозду вдоль бока лошади другого, переправа совершалась без единого взвизга конского, без голоса человеческого, без единого звяка.

А было чему позвякать-побрякать на любом татарском воине! Сабля, лук и стрелы – в двух, а у иных и в трех колчанах, да предметы походного обихода – в кожаном мешочке у пояса: кремень, кресало, терпуг – подпилок для оттачиванья стрел, шило и дратва, игла и нитки, ситечко для процеживанья грязной воды.

В другом мешочке – непременный для монгольского воина запас: сухой овечий сыр, вяленая говядина и питьевая чашка. А у седла, под кожаным прикрылком, – также каждому воину обязательный топор.

У копейщиков были копья с заостренными крюками для срыванья с седла. И еще целые тумены были сплошь вооружены укрючинами с затяжною петлею, которая на всем скаку захлестывалась либо на шее вражеского всадника – и тогда его, как бурею, срывало с седла, и, поверженный, хрипя багровой шеей, волочился он за копытами татарского коня, – либо охлестывала эта петля шею лошади, и тогда всей тушей, на полном скаку, рухнет, несчастная, оземь, губя всадника и подчас ломая себе шею.

Были среди конной армии царевича Чагана и особые тысячи – поджигателей, вооруженье которых состояло из стрел и дротиков, обмотанных паклей, смоченной нефтью. Подпалив стрелу или дротик, их запускали в город, и, разбрызгивая огненные капли, дымя и пылая, раздуваемая собственным летом своим, вонзалась огненная стрела в кровлю, в стреху да и во что бы то ни было деревянное, и вспыхивали в осажденном граде тысячи пожаров.

Все это воинское вооруженье, убранство, снаряд, обязательные для воина, подлежали строгой проверке. И «Яса» Чингиз-хана повелевала предавать казни рядового бойца, если ун-агаси – десятник – нашел у него в чем-либо неисправность. Если же ун-агаси просмотрел или спотворствовал, то его самого предавал казни тот, кто стоял выше его, – гус-агаси, иначе говоря, сотский.

Перед походом даже наивысшие военачальники – ханы и принцы крови – не брезговали вызвать из рядов, перед строем, заподозренного почему-либо в неисправности воина и собственноручно залезть в его вещевой мешок для проверки. И горе было изобличенному в недостаче! Хотя бы кремня или же иголки одной недоставало – все равно: торопливо и покорно снимал с себя перед фронтом все воинское снаряженье и одеянье провинившийся воин, целовал землю у ног своего ун-агаси и становился на колени. Двое сильных воинов выходили из рядов и, захлестнув тетивою лука с двух сторон шею несчастного, тянули тетивную жилу в две стороны.

А затем той же участи подвергался и начальник десятка.

Ибо сказано в «Ясе»:

«Во время мира и среди народа своего ты должен быть подобен смышленому и молчаливому теленку, но во время войны будь как голодный сокол, который, едва снимут с него колпачок, немедленно принимается за дело с криком».

У передовых туменов – тех, кто был тараном армии, – кони были защищены кожаными попонами и стальными налобниками. Латы на всадниках были из полированных пластинок кожи, нанизанных ряд над рядом, подобно чешуе. Как чешуя на сгибаемой рыбе, они топорщились, когда монгол, уклоняясь от сабельного удара, склонялся и припадал к шее лошади. И эта кожаная чешуя, вздыбясь, служила татарину не худшей, чем панцирь, защитой от удара мечом или саблей. А иные еще натирали перед битвой эту кожаную чешую салом, и тогда наконечник ударившего копья скользил. Однако и пластины из стали и серебра, расчищенные до зеркального блеска, там и сям покрывали доспехи монголов – тех, кто побогаче. Сверкали на солнце стальные шлемы, наконечники, наручни, бляхи и пряжки.

Воины же, плохо вооруженные, двигались сзади – дорезывать.

Удушливый запах конского пота, мочи, бараньих полушубков, кошмы, кожаных доспехов, закисших ундырей с кумысом и нечистых, годами не мытых человеческих тел вытеснил окрест Клязьмы и запах хвои и березняка, и запах цветущей липы и свежескошенного сена.

Как бы задыхаясь и вскинув к небу в скорбном бессилии белоснежные руки свои, стояли русские березки. «Да что же это? Да докуда же это будет твориться вокруг нас? – словно бы кричали безмолвно они. – А русские, русские где же наши?!»

В Духове затенькала деревянная колоколенка. Царевич Чаган усмехнулся замедленной улыбкой. Тугое, лоснящееся, безбородое и безусое лицо его слегка полуоборотилось, словно шея была тугоподвижной, в сторону хана Неврюя, который, тоже на коне, стоял по правую руку царевича.

На обоих ханах были золото-атласные шубы нараспашку, несмотря на июльский зной, и усаженные драгоценными каменьями малахаи.

Царевич так и не произнес того, что собирался сказать князю правой руки, – тот понял его без слов. И Чаган понял, что его поняли, и не стал утруждать себя произнесением слова.

Лицо старого хана, в задубелых морщинах, на которых, словно куски седого лишайника, торчали клочки бороды, осклабилось.

– Петуху, когда он мешает спать, перерезают горло!.. – проворчал Неврюй и, подозвав мановеньем пальца одного из нукеров, послал его зарезать звонаря.

Теньканье колоколенки скоро оборвалось.

И тогда Чаган произнес:

– Этот ильбеги Андрей спит крепко!.. И не от колокола ему предстоит проснуться!.. Мы захватим его врасплох. Как будто упадем к нему в юрту через верхнее отверстие!.. Мудр Повелитель – не Александру дал он великое княженье! А этот Андрей – кроме как на соколиную охоту да на облаву, нет у него других талантов!..

И Неврюй подтвердил это, рассмеявшись со сдержанной угодливостью.

– Дза! – сказал он. – Ложась спать, не отстегивай колчана!..

Беседуя с царевичем, хан Неврюй не переставал вглядываться туда, где глыбились зелено-сизые ветлы, обозначавшие причудливое теченье Клязьмы: вся ответственность за этот карательный поход, а не только за одну переправу, – он знал – лежала на нем.

К счастью для хана, перевал через Клязьму сорокатысячного авангарда шел беспрепятственно, без потерь. Броды и мелкие места были разведаны еще прошлым летом, да и сейчас двое услужливых русских: один – мостовщик, а другой – конский лекарь, собравшие эти сведения о переправах под Владимиром, были тут, на месте, в распоряжении оглаков, кои ведали переправой, и всякое место, пригодное для таковой, было заранее означено двумя рядами кольев, набитых в вязкое, илистое дно Клязьмы.

Поэтому на сей раз татары отказались от обычных приемов переправы. Нечего говорить, что не было здесь ни тех плотов из камыша или из бревен, на коих переплывало по сто и более человек, ни огромных округлых кошелей из непромокаемой кожи, наподобие лепехи, сложа в емкие недра которых все, что надлежало, из воинского уряда и усевшись поверх, полуголые монголы без потерь переплывали даже и через Волгу. Плавучие эти кожаные вещевые мешки либо привязывались к хвосту плывущего коня, если речка была не широка, а либо татарин огребался, сидя на нем, каким-либо греблом. На сей раз даже и маленьких кожаных кошелей не виднелось у репицы конских хвостов, – воины, в полном боевом урядье, даже не слезали с коней: «Клязьма – разве это Аргунь?» Однако уже несколько человек поплатились жизнью за это презренье к реке: соскользнувши с мокрой лошадиной спины, они – или не умея плавать, или задавленные неудержимым навалом коней – быстро пошли ко дну. Это означало, что будет казнен весь десяток. Учет бойцов у монголов был поставлен по десятичному счету, так что нечего было и помышлять предводителю авангарда, хану Укитье, скрыть гибель троих утонувших от Неврюя, а тому – от царевича Чагана.