Ратоборцы - Алексей Югов

В это время и сам Жидислав подскакал едва не вплотную и, сметнувшись с коня, умоляя, простер обе руки князю:

– Князь!.. Не гневися!.. Обезглавить нас хочешь?! На погибель идешь!..

– А они? – гневно воскликнул Андрей и взмахнул рукою в сторону юных, чья уже и последняя сотня вытягивалась из леса.

– То – мое место! – отвечал воевода и, с невероятною для его лет быстротою, снова очутился в седле и бросил коня вслед исчезавшей из леса дружине.

– Стой, старик! – крикнул ему вдогонку князь Андрей. – Где твое место? Я полки тебе вверил!.. А ты!..

И, не договорив, князь с такой силою вонзил шпоры, что его серый, в яблоках, рванулся вперед, опрокинув державших его телохранителей.

Воевода Жидислав, скорбно покачав головою, посмотрел вслед князю, который мчался стремительно из леса, не успевая отстранять ветви дерев, хлеставшие по его лицу. Сумрачно сведя брови, старый воевода направил коня под великокняжеский стяг на опушке бора, откуда руководил он полками, куда стекались к нему донесения со всех концов боя.

Однако новое испытанье ждало его сегодня со стороны великокняжеской четы: княгиня Дубравка, в сопровождении двух дружинников, мчалась вослед супругу.

– Княгиня!.. Умилосердись! – только и воскликнул старый Жидислав, увидев Дубравку.

– Я – туда: чтобы видеть! – сказала она, слегка потрясая головою, все еще не привыкнув, что на ней шлем, а не венец золотых косичек.

– Коли так, то добро, княгиня! – несколько успокоенный, отвечал Жидислав. – Только молюся к тебе: не выдавайся из леса! Хорошо будет видно и так. Не ударили бы поганые, усмотрев тебя!

И на всякий случай воевода отрядил еще двух своих телохранителей – оберегать княгиню и ни в коем случае не позволять ей выезжать из-под сосен.

Тем временем Андрей Ярославич успел догнать своих «бессмертных», как называл он порою этих юношей, и теперь мчался впереди всех трех сотен, что на белых, на вороных и на серых конях, держа саблю еще поперек гривы коня, слыша позади себя дружный топот конского скока.

Как любила его в этот миг Дубравка! Как любовалась им!

«Матерь Божия, смилуйся над нами! – молилась она в своем сердце. – Обереги, сохрани его! Буду любить его, буду беречь его, буду слушаться!..»

Ей легко можно было проследить путь Андрея: реял алый княжеский плащ, сверкали драгоценные каменья золоченого шлема – ерихонки.

Но и оттуда, с того берега Клязьмы, тоже уже заприметили князя.

Хан Укитья, моргая изъеденными трахомой веками, вглядывался в сверкающую на солнце, идущую стальным клином трехсотенную дружину Андрея.

Его приближенный, из числа бесчисленных племянников хана, почтительно изогнувшись в седле, показывал хану рукоятью нагайки на князя, несшегося впереди всех.

– Вижу, – брюзгливо проворчал по-монгольски Укитья. – Зерцало с золотою насечкою… Алый плащ… Отличит его и младенец, чей большой палец еще не был смазан жиром и мясом барашка!

– Они крепко скачут… Это – добрые воины! – позволил себе заметить приближенный.

Хан презрительно выпятил губу.

– Ты непутевое молвил, – возразил, сквозь привычное посапыванье и отрыжку, хан Укитья. – Их всего горсть! Безумцы, безумным ведомые! Канут, как камень, кинутый в толщу воды! Исчезнут, как стрела, пущенная в камыши!

Однако не стрелою, пущенною в камыши, а скорее подобно раскаленному утюгу, рухнувшему в сугроб, вторглась юная дружина Андрея в татарское войско.

Конный бой! Да разве забудешь когда-нибудь упоенье конной атаки! Сперва ничего другого не чувствуешь, кроме себя самого на хребте могучего зверя, именуемого почему-то конем! Только – ветер, свищущий в уши, да – я, да – пустынное небо, в которое вот-вот ворвешься с того вон пригорка!.. Нет, вот с этого, а тот уже далеко позади – пронесся в белесо-мутном потоке копытами пожираемой земли!..

Что?.. Где?.. Враги?.. Какие?.. Не эти ли вон, что у лесочка – пестрое что-то, ничтожное, вроде насыпанной от семечек шелухи?.. Дайте только дорваться! – сметем, как метлою! Что это – они тоже на конях?.. Неужели эти игрушечные коньки – то же самое, что и крылатый зверь подо мною?! Я – я один – на коне, пожирающем небо и землю!.. И чем это они там размахивают? Кто сказал, что эти жиденькие полоски, похожие на стальные хлысты, что это сабли – и что этим могут убить?! Убить? Меня? Пойди убей этот звенящий острием шлема ветер, и это огромное небо, в которое сейчас вторгнусь, и этот смутный поток земли, кидающийся под грохочущие копыта!..

…Дорвались. Тяжелая сабельная, с храпом и выкриками, кровавая пластовня!.. И вдруг – будто откачнувшимся бревном шарахнули в голову! Что это? Неужели тем жалким стальным прутиком? А где же боль?.. Но уже поволокла из седла одного из юных сынов своих земля-матерь в свою черную пазуху. И дивится еще не потухшая искра сознанья беспощадному волоченью и переворачиванью еще живого, еще не переставшего чувствовать и дышать, еще моего, неотъемлемо моего тела!

…Стоном очнешься… И разом ринется – сверху, сбоку, каким-то потоком кусков, разорванный мир, словно бы торопясь сложиться, построиться, дабы сознанье не застигло его врасплох…

И уже огромный ворон, высясь над запрокинутым бледным лицом, пытает воровски своим клювом, отпархивая после каждого клевка, испить из не успевшего еще остынуть глаза…

Растерзают свои светлые ризы владимирские боярыни-матери простоволосые, станут выть, станут биться о землю, прося у нее хотя бы на единый, на краткий миг остывшие тела сыновей, – да только и от материнского плача не разверзнется черная пазуха этой всепоглощающей матери-земли!

…Сперва ничтожны были потери, понесенные трехсотсабельной дружиной Андрея. И это – потому, что шли стальным цельным утюгом. И если бы даже эти юноши – сплошь панцирная дружина – и не разили врага ни копьем, ни саблей, то все равно этот железный, ощетиненный копьями клин, в его тяжком конном разгоне, трудно было бы сдержать легкой татарской коннице, – он рвал и крошил сам собою, – а раздаться, отступить ей было некуда: битва шла на излучине Клязьмы.

Пробившись к своим, что были в котле, Андрей Ярославич не стал трудиться в одно с ними, а тут же ударил влево по отогнутой татарской многолюдной подкове и стал, топча, и рубя, и беря на копье, отваливать татар к самой Клязьме.

Понял замысел князя и воевода окруженных – Гвоздок, тот, что за смертью старшего воеводы, Онисима Тертереевича, стоял на челе всей обороны у окруженных, – высокий, молодой, черноволосый боярин, с густым усом, но брадобритый, с бешеными, навыкате глазами. Перемахнулись меж собою махальные, с длинными красными и желтыми еловицами на копьях, – ибо где ж тут было трубить? – и воевода Гвоздок прочитал в этих взмахах, что князь одобряет его, и не стал выбиваться на свободу, к лесу, а, напротив, круто поворотил все войско в сторону Клязьмы, на татар, и тоже натиснул на них.

И вскоре уже и те тысячи, что приведены были Хабулом-ханом, загрудились в Клязьму. Все смешалось – барунгар и джунгар – правое с левым крылом; беки, батыри и вельможи терлись коленом о колено с простым всадником, с каким-нибудь жалким погонщиком овец; отрывали стремена один другому; страшным натиском лошадиных боков увечили и в мясо раздавливали всадникам колени и бедра, и уж ничего не могли поделать ни самые большие огланы, ни десятские, ни сотские; плыли сплошным оползнем!..

Возле хана Укитья уже держали в поводу троих поводных коней. Нукеры его проявляли нетерпенье: пора было спасаться бегством.

Но Укитья только выставил в сторону ладонь, как бы отстраняя этим бегство.

– Нет, Иргамыш, – сказал он племяннику, – сегодня я оторвал сердце свое от души своей! Этот безумец Хабул погубил все! Он проявил ярость тигра, но разумение гуся! Теперь высшие не проявят ко мне благоволенья! «Старый верблюд! – скажут. – Ты истер свои пятки на путях войны, так что не поможет и пластина кожи, подшитая к ним! Ты истощил, скажут, некогда тучные горбы своего военного разуменья, и куда ты годен теперь?» Иргамыш!.. Ай-Тук!.. Исункэ!.. – воззвал он громко к своим любимым нукерам и колчаноносцам. – Дети мои! Жизнь и моя и ваша все равно погибла для нас – и на том и на этом берегу!.. Так пускай же лучше – на том! По крайней мере там, в крови русских, омоем наше имя!..

И старый нойон тронул коня вдоль берега, отыскивая брод. Нукеры, каждый со своей охраной, устремились за ним.

В этот миг на загнанном в мыло коне подскакал к хану вестоносец. Он спрыгнул наземь и, сделав поспешное приветствие, торопливо доложил хану, что все погибло на том берегу, что бегут и что хан Узбек, сменивший хана Хабула, требует подкреплений.

– Они, эти русские, преследуют нас, как железные пчелы, жало которых – стальное и не ломается в ране! – закончил он, даже и в этот миг привычно следуя правилам монгольского этикета, по которым тем лучше считалось донесение гонца, чем более оно походило на выспренние и порою даже трудно понятные стихи.