«Если», 2004 № 04 - Журнал «Если»

Одержимость ему не свойственна. Однако факт остается фактом: Эйдельман одержим навязчивой идеей с той самой минуты, когда проснулся в бледных предрассветных сумерках и так же ясно, как самого себя, осознал сущность машины, ее предназначение и цель. Он долго лежал, глядя через открытое окно на ветви дерева, чернеющие на фоне серого неба, размышлял об ответственности, которая обрушилась на него помимо его воли и согласия, и пытался представить, как это изменит его жизнь.

И вот сейчас, в столовой, Эйдельман изучает микроволновую печь, обдумывая, как можно было бы использовать ее детали для создания машины. Ничто не отвлекает его: ни вонь из мусорного ведра, которое он забыл вынести сегодня утром, ни беспрестанное гудение старой флуоресцентной лампы, ни тихое пофыркивание кофеварки.

Когда Синди заговаривает с ним, он испуганно вздрагивает и оборачивается. Она стоит в дверном проеме, засунув руки в карманы халата, и, недоуменно подняв брови, глядит на Эйдельмана. У Синди приятное, хоть и некрасивое лицо и темные, коротко остриженные волосы. Глаза у нее зеленые, как весенняя трава. Она не улыбается: ее зубы цветом и формой напоминают древние кости, искривленные от долгого пребывания в гробу. Эйдельман слышал однажды, как она говорила другой кассирше, что откладывает деньги на отбеливание и выпрямление зубов. Может быть, когда это произойдет, он наконец увидит ее улыбку.

Впрочем, он понимает, каково это — копить деньги, когда работаешь в маленьком продуктовом магазине.

— Что ты сказала? — переспрашивает Эйдельман. Его голос звучит хрипло и неуверенно, словно ему нечасто приходится вести беседу. В общем-то, так оно и есть.

— Я спрашиваю, что с тобой? — повторяет Синди.

Прежде чем он успевает ответить, она уже рядом, а ее прохладная ладонь — на его лбу.

— Жара вроде нет, — объявляет Синди, поджав губы. — Нет, правда, ты хорошо себя чувствуешь?

— Если честно, не очень. — Он на секунду встречается с ней взглядом и тут же отводит глаза, проникшись внезапным интересом к засиженным мухами квадратным плафонам на потолке.

Синди кивает:

— Так я и думала. Я сказала Майку, и он разрешил тебе уйти — работы сегодня немного.

— Да. Спасибо. Наверное, я так и сделаю.

— Ну ладно, поправляйся.

Когда Синди уже стоит на верхней ступеньке лестницы, Эйдельман произносит:

— Синди, будь осторожна завтра. С этим землетрясением.

— Эйдельман, никакого землетрясения не будет, — отзывается девушка. — Это же ясно.

— О! — только и произносит Эйдельман.

Он на это надеется. Очень надеется.

Он идет домой по улицам Стауз Конерс под сводчатыми куполами дубов и кленов, сквозь утреннее безмолвие маленького городка.

Тишину этого утра нарушают лишь лай собак да шелест прошлогодних листьев под колесами редких автомобилей. Словно в мире не осталось ничего, кроме Эйдельмана и залитой солнцем улицы. Вообще ничего. Но его это не беспокоит. Он привык к тишине, привык к молчанию. Вся его жизнь вписана в рамки тишины и одиночества: отец ушел и не вернулся, когда ему было девять, мать умерла, когда ему исполнилось двадцать четыре.

Теперь эту пустоту заполнила машина. Страх и тревога электрическими разрядами пронзают Эйдельмана. О возможности неудачи он боится даже думать.

Эйдельман слышал предсказание — как слышали его все в Стауз Конерс, а может, и во всем штате. И никто не поверил. Над такими вещами смеяться легко — особенно если принять во внимание тот факт, что предсказание доктора Бернхэма как раз совпало с выходом его знаменитой книги о землетрясении в Лос-Анджелесе — землетрясении, которое он не смог предсказать. Над его книгой издевались во всех утренних ток-шоу. Да еще эта нелепая точность… По словам Джейка Бернхэма, земля должна содрогнуться в среду, двадцать третьего марта, ровно в пять часов утра и именно в городе Стауз Конерс, штат Миссури.

Когда о предсказании сообщили в новостях, жители городка пожали плечами и как ни в чем не бывало вернулись к обычной жизни. Точно так же поступил и Эйдельман.

Но только до прошлой ночи. До этого сна.

Во сне Эйдельман стоит на крыльце старого обшарпанного дома, доставшегося ему от матери. На дворе ясный, солнечный день. У ворот Эйдельман видит Синди в ее форменном халатике. Волосы девушки искрятся на солнце, некрасивое лицо светится радостью. Она улыбается, и зубы у нее белые-белые.

Эйдельман спускается к ней с крыльца и идет по растрескавшейся, поросшей травой дорожке. Земля качается под ногами — так клочок бумаги кружится в безветренном воздухе, так круги разбегаются от камня, брошенного в спокойную воду. Такое чувство, будто планета сорвалась с якоря. Эйдельман слышит, как позади рушится дом. Сухими пистолетными выстрелами трещат и ломаются балки. Со звуком рвущихся сухожилий расщепляются стропила. Словно жухлая трава, шелестит осыпающаяся штукатурка.

Эйдельман слышит все эти звуки, воспринимает их какой-то частью сознания, но они кажутся ему далекими и незначительными, словно шум машин на оживленной улице. Все его внимание приковано к Синди и к открывшейся в земле широкой трещине, что их разделяет. Дорожка уходит из-под ног Синди, соскальзывая в нутро планеты, и девушка падает, тщетно цепляясь пальцами за осыпающуюся почву, раскрыв рот в беззвучном крике. Эйдельман делает шаг ей навстречу, протягивает к ней руки, пытаясь удержать равновесие, несмотря на бешеную качку, но Синди проваливается под землю, и треснувший асфальт дорожки вспучивается перед ним, опрокидывая его наземь. Раздается грохот, будто хлопнули сразу сотней дверей, и земля, вздрогнув напоследок, замирает.

Эйдельман поднимается на ноги. Расселина закрылась. Он один посреди сухой пустынной равнины, где нет ни травинки.

…Проснувшись, Эйдельман видит машину, контуры которой пылающими линиями начертаны на темном потолке. Он знает, что может ее сделать. Он должен.

Дом, доставшийся Эйдельману от матери, стоит на широкой тенистой улице, за потемневшим от дождей забором. Зданию почти сто лет, и оно неумолимо дряхлеет. Чердачные окна пустыми глазницами глядят из-под нависших бровей шиферной кровли. Петли проржавели. С потолка, что еле виднеется на высоте тринадцати футов, змеиной кожей облезает краска. Глухо звучат одинокие шаги Эйдельмана по паркету, когда-то бывшему источником гордости и заботы его матери, а ныне изрядно поцарапанному. Эйдельман старается поддерживать в доме порядок — на истершемся ковре нет ни соринки, на кухонной утвари — ни пятнышка, но все здесь покрыто налетом ветхости и увядания, словно старая пожелтевшая фотография. У Эйдель-мана нет ни времени, ни денег, чтобы содержать дом так, как это делала его мать после ухода отца, когда часть комнат сдавалась внаем, и в доме царили молодость и веселье.