Мировая история в легендах и мифах - Карина Кокрэлл

«Меня ждут острова и впереди их — корабли…» и «…новое небо и новая земля, и прежние уже не будут воспоминаемы…»

Мурашки поползли по спине: до того захотелось, чтобы сбылось для него это пророчество. Если не новая земля, так хотя бы новая жизнь! Может, и впрямь успешным окажется это дело в Африке, и тогда действительно начнется что-то настоящее! Сколько можно плавать на этой протекающей посудине! Христофор стал мечтать о карраке, который он видел на продажу в Лиссабоне, продолжая под оглушительный храп Ксеноса, облокотившись о столетию, изучать на карте все бухты к югу от Cabo Bojador[246], где можно укрыться в случае чего…

Жара становилась все более липкой, она обволакивала тело и запускала горячие пальцы в глотки и ноздри. Желто-зеленый африканский Золотой Берег уже дрожал в знойном мареве полоской настолько далекой и тонкой, что казалось, в любую минуту мог расплавиться и раствориться в море, а может быть и вовсе был миражом. Португальские каравеллы, что обычно ходили у этого побережья, пуская на дно «чужих» залпами из своих многочисленных ломбард, могли появиться когда угодно. Спасти старушку «Пенелопу» могло бы только то, если «перекошенные рты» (так прозвали характерные двойные латинские паруса «португальцев») заметили бы на ней достаточно рано, чтобы вовремя изменить курс, «улизнуть» и укрыться до поры в укромных бухтах на юго-западе. Зоркость и быстрота решали сейчас все, поэтому Христофор, до ломоты в глазах вглядываясь в горизонт, стоял на castillo de ргоа вместе с рулевым — Жоаном, готовый мгновенно изменить курс. Команда не подозревала, в каких опасных они идут водах. Ветер наполнял основной парус тугой, упрямой энергией: «Пенелопа» шла хорошо, словно вспомнила молодость.

Хорошо развернулся на ветру большой португальский флаг на мачте (пожалуй, слишком большой). Мальчишка-«часовой», очередной раз перевернув вверх ногами «сеньору Клессидру», замечательным чистым голосом пропел молитву. Драили палубу «крысята», скандалили чайки, перекрикивались моряки на мачтах и вантах, ставя и убирая по команде паруса, так как спорый ветер менялся часто. Солнце стояло в зените на обжигающе ярком небе.

— Как вернемся в Лиссабон — сойду на берег, год-другой поживу на суше, — ни с того ни с сего сказал рулевой, азорец с Тейшейры. — Трудно жене одной с маленьким, она ведь у меня сирота, и, кроме меня, у нее там — никого. Пусть Ксенос дает расчет. Хочу открыть таверну в Белеме[247]. Один тамошний генуэзец обещал на обзаведение ссудить… — Моряку, видимо, захотелось рассказать о своих планах на жизнь.

Христофора не обеспокоило появление на горизонте нескольких парусов: всего лишь купеческие нао и рыбацкие баркасы:

— Выходит, домой, на Азоры, не вернешься?

— Нет, после Лиссабона там все мертвым кажется. Настоящая жизнь — только в Лиссабоне.

— Скажи, Жоан, — вдруг ни с того ни с сего спросил Христофор, — не приходилось ли тебе бывать когда-нибудь на Ilha do Corvo, острове Ворона? Ну, не только в порту?

— Как не приходилось! Сестрица родная там замужем, мать оттуда родом. Уныло. Деревня — десятка два домов, причал, лабаз, пара мельниц, солеварня. Пресной воды мало, колодцы соленые, возить приходится.

— А монастырь там большой?

Жоан посмотрел с удивлением:

— Да нет там никакого монастыря. Рассказывали, несколько монахов когда-то обосновалось на севере, давно, еще до постоянных поселенцев.

— А говоришь — нет монастыря…

— А я и сейчас говорю — нет его. Сгорели их жилища, мо-нахов-то, дотла сгорели, и монахи — тоже. Молния ударила. Могил даже нет. Рассказывают, гроза тогда прокатилась небывалая. Это ведь самое примечательное, что на острове Ворона вообще когда-либо случалось. До сих пор обо всём говорят там — «до Грозы» и «после». Сейчас развалины стоят обугленные, да их же хорошо видно, когда на Тершейру идешь!

Христофор и впрямь вспомнил. На берегу одинокого, безлесого куска земли — Ilha do Corvo — какие-то обгоревшие остовы, словно черные пальцы, тянущиеся из земли. И обугленный каркас корабля. А позади него — седовато-зеленая гора, словно присыпанная пеплом. Всегда хотелось поскорее оставить за кормой этот печальный берег.

— Да вот, только давно это было! Рассказывают, сгорели монахи лет пятьдесят тому назад, а может, больше… С тех пор на севере, вроде, и не селится никто. Плохое место.

Христофор посмотрел на рулевого недоуменно.

Но продолжать разговор было некогда: на горизонте показались косые паруса сторожевой каравеллы! Ветер усилился, вода стала светлеть, матрос на носу, делающий замеры глубины, истошно выкрикивал все уменьшающиеся цифры.

Христофор приказал поворачивать: решил не рисковать, изменить курс, переждать до темноты в юго-западных бухтах. А там — видно будет.

Вспугнутыми кошками ринулись на ванты матросы. Злило, что Ксенос до сих пор не соизволил появиться на палубе. В самых трудных ситуациях без Грека было не обойтись: «старушка» лучше всего слушалась только своего капитана, только он смог бы маневрировать судном так, чтобы наверняка увести «Пенелопу» от патрульных каравелл, заприметь они «Пенелопу» сейчас. К тому же только капитан абсолютно точно знал место, где «Пенелопа» должна встретить шлюпку с доставщиками украденного золота.

Христофор сбежал по сходням, почти забыв о своем разговоре с Жоаном. Другое занимало его мысли: команде все равно рано или поздно придется объяснять, что происходит, где они и почему бегут от королевских каравелл.

…Тяжелая просмоленая дверь в каюту Ксеноса была приоткрыта. Он сказал в глубокую полоску мрака: «Капитан, два «португальца» на северо-западе, меняем курс!»

Ответа не было. Привычного оглушительного храпа — тоже.

Когда глаза привыкли к темноте черных, просмоленных стен каюты после яркого солнца на палубе, — над столешницей по-прежнему раскачивался масляный фонарь (Ксенос никогда не гасил его, не любил темноты). Капитан крепко спал на тюфяке. Лицо его было обращено к двери — умиротворенное, побелевшее. Христофор шагнул, чтобы разбудить Грека, но тут же поскользнулся и упал во что-то жидкое, густое и липкое. Выругался, поднес выпачканную руку к глазам — в нос ударило свежей кровью!

И тут же спокойный, веселый голос зачастил:

— Christophorus, он не мучился, не мучился, даже не успел ничего понять. Ты теперь — свободен…

Стол портоланов, и над ним — счастливая улыбка белесых губ, вот что смогли в тот момент выхватить глаза Христофора. Это, да еще — длинное темное лезвие поперек портолана африканского побережья. Капитанская наваха.

Оцепенение в каюте длилось один удар сердца: достаточно только для того, чтобы в мертвой тишине со скрипом качнулась большая масляная лампа над картами, плеснула в борт волна, пискнула совсем рядом крыса.

Убийца смотрел на него как на союзника, весело улыбаясь…

Христофор бросился на монаха… На шум борьбы уже бежали — по палубе, словно крупный град по ветхой кровле, заколотило множество ног.

Пламя лампы, сбитой монахом с крюка, молниеносно охватило карты и с радостным ревом сразу поднялось к самому потолку. Забыв обо всем, люди бросились из каюты, сразу превратившейся в преисподнюю. К тому же в трюме, как раз под капитанским сундуком, лежало восемнадцать бочек дегтя. Грузили неаккуратно, по крайней мере пять или шесть — подтекали…

Отлично просмоленная «Пенелопа» жадно отдавалась огню — вся, без остатка…

Navio negreiro

С опаленными волосами и загоревшейся одеждой Христофор бросился в море и как можно дольше плыл под водой. Прочь от опасности! Когда вынырнул — от «Пенелопы» оставались только стремительно уходящие под воду верхушки матч. Удалось ли спастись монаху или кому-либо еще из команды, Христофор не знал.

Ему очень повезло. Оглушенного, безразличного ко всему, кроме единственной мысли: «Пить!», его подобрала каравелла — navio negreiro[248]. Им вечно нужны были моряки: несмотря на то, что платили на этих кораблях лучше, чем на других, шли на них неохотно. Смрад в трюмах стоял невыносимый, но люди способны привыкнуть к чему угодно, особенно к тому, что поначалу кажется отвратительным. Это — только вопрос времени. В караване было три корабля, четыре — с конвоем, и шли они в Португалию. Он решил: только добраться бы до суши, до порта, и — поминай как звали.

Христофор видел черных людей и раньше, но только издали, на помостах невольничьих рынков — в Лиссабоне, Тенерифе, в Венеции. Он спрашивал себя, за что наказал их Господь, создав рабами, и есть ли у них души или нет, и есть что-либо человеческое вообще?

Он скрыл от боцмана, что знает штурманское дело, ему хотелось наверх, на ванты и мачты — подальше от этих зловонных трюмов и палубы, в небо, куда не доходили миазмы. На палубах же, и особенно под ними — была Преисподняя. Называлась она «Бечалла», каравелла капитана Альбуфейры.