Ратоборцы - Алексей Югов

Один из дружинников повис на узде и остановил иноходца княгини.

У Андрея екнуло сердце.

— В тыл отправлю!.. — снова вполголоса пригрозил он сквозь зубы. Затем, когда испуг его за жену прошел, князь уже спокойно-назидательным голосом, словно бы она и впрямь была княжич-подросток, выехавший впервые на облогу зверя, сказал, не отрываясь от развернувшегося перед ним зрелища: — Вот и смотри тихонько, а из лесу не высовывайся! Вот они тебе — татары!..

Дубравка, стараясь дышать полуоткрытыми устами, дабы унять сердце, готовое расшибиться о кольчугу, заставила себя оглянуть окрестность. И показалось Дубравке, будто и холмы, и долины, и сбросы берега, да и сама река — вся местность, до самой черты окоема, была покрыта толстым, живым, кишащим пологом пестрого цвета.

И с необычайной явственностью прозвучали в ее душе давние слова отца, которые лишь теперь оборотились для нее страшной явью:

«Доню, милая, — и не дай бог тебе увидать их!.. Когда бы ты знала, доченька, как вот саранча в черный год приходит на землю: копыта, копыта конские чвакают, вязнут!.. Невпроворот!.. Версты и версты — доколе досягнет глаз. Так что же можно — мечом против саранчи?!»

Долго молчали все трое: Андрей, Дубравка, Жидислав.

Наконец князь, повернувшись к старому воеводе, уверенно произнес:

— Самая доба ударить на них!

— Самая пора, князь! — подтвердил Жидислав.

Князь взмахнул рукой — уже в панцирной рукавице, — и тотчас же великокняжеский трубач поднял и приблизил к губам серебряную трубу, надул щеки и затрубил.

И уже ничего не слышно стало за мерным уханьем земли под ударами тысяч и тысяч копыт.

С трех сторон трехтысячная громада конников ринулась на татар. А так как мчаться было под гору, то за седлом каждого всадника сидел еще и пехотинец.

И скоро Дубравка, Андрей, Жидислав увидали в радостном торжестве, как словно бы порывом бури, ударившей с трех сторон, вдруг возвеялся и стал трудиться и сползать обратно — в Клязьму — тот чудовищный пласт саранчи, которым показывалось издали усеявшее все холмы и склоны татарское полчище.

Это был удар, которого тринадцать лет, после Батыева нашествия, ждала Русская Земля!

Боже, что поднялось!.. Разве выкричать слову человеческому про тот ужас и ту простоту нагого, обнаженного убийства, которую являет кровавое, душное, потное, осатанелое месиво рукопашной битвы, — и орущее, и хрипящее, и воющее, и лязгающее, и хряскающее ломимой человечьей костью, и пронзающее душу визгом коней — визгом страшным, нездешним, словно видения Апокалипсиса, визгом, который и сам по себе способен разрушить мозг человеческий и ринуть человека в безумие…

Визжат взбесившиеся татарские кони — звери с большой головой и со злыми глазами, рвут зубами, копытами свои собственные, облитые кровью кишки, мешающие им скакать, дыбиться и обрушивать передние копыта свои на череп, на лицо, на грудь врага, проламывая и панцирь и грудь.

Завалы из окровавленных конских туш нагромоздились на сырой кочковатой луговине Клязьмы!.. И гибнул, раздавленный рухнувшею на него тушею татарской лошади, рассарычив ей брюхо кривым засапожником, гибнул, порубанный наскочившими татарскими конниками, владимирский, суздальский, рязанский, пронский, ростовский пешец — ополченец, вчерась еще пахарь или ремесленник, пришедший отомстить!.. Что ж, одним конем вражьим, да и одним татарином меньше стало!.. Что татарин без лошади? — все равно как пустой мешок: поставь его — не стоит!.. Тут же раздерут его, окаянного, на части набежавшие наши, а нет — с седла распластают!.. В конях их сила, в конях! Да еще многолюдством задавили: мыслимое ли дело — десятеро на одного! А пускай бы и десять на одного, когда бы в пешем бою!

Все больше сатанело кровавое бучило боя! Казалось, до самого неба хочет доплеснуть кипень битвы. Уж, местами, зубы и пятерня, дорвавшись до горла, решали спор — кому из двоих подняться с земли, а кому и запрокинуться на ней навеки; и втопчут его в землю, и разнесут по кровавым ошметам тысячи бьющих в нее копыт, тысячи тяжко попирающих сапог!

Зной валил с неба. Было душно. Многие из бойцов — и татар и русских — в этом месиве уж не могли выпростать ни руки, ни ножа — где уж там меч, копье, саблю! — и только очами да зубами скрежещущими грозили один другому, уже готовые дотянуться — тот к тому, этот к этому — и вдруг оторванные, прочь уносимые друг от друга непреодолимым навалом и натиском человечьих и лошадиных тел.

Было и так, что задавленные насмерть не могли рухнуться наземь, несомые навалом живых. Их тела с остекленевшими глазами, как бы озирая битву, из которой и мертвому некуда уйти, стоймя носились по полю, принимая в свою остывающую плоть удары копий и стрел!..

Свежиною крови, запах которой пресекает дыханье и заставляет бежать непривычного к ней человека, потянуло от земли! Осклизли — и трава, и тела убитых, и кольчуги, и шлемы, и поверженные туши коней. Русские мечи по самый крыж покрыты были кровью. Рукояти поприлипали к ладоням. Но и у татар с кривых сабель, досыта упившихся русской кровью, кровь текла по руке в рукава халатов и бешметов…

А битва все ширилась! Новый тумен — отборные, на серых конях, десять тысяч всадников — одним лишь наклоненьем хвостатой жердовины значка — ринул на этот берег хан Укитья, в подпору теснимым татарам.

…Нет, нет — да уж подымет ли и нашего, русского народа сверхчеловеческое слово — слово, подобное и веянью ветра, и звуку смычка, и ропоту бора, и воплю ратной трубы, и грохоту землетрясений, — подымет ли даже и оно, могущее поколебать и небо и землю, обоймет ли даже и наше, русское слово все то, что творилось в тот миг на берегах Клязьмы?!

Тщетной оказалась подмога, брошенная ханом Укитьей в прожорливую пасть боя! Разящая сила удара, которую несли в себе эти свежие десять тысяч конников, низринувшиеся с покатостей татарского берега Клязьмы, быстро погрязла в том многоязычно вопящем месиве, в которое были обращены ударом русских полков тумены, скопившиеся за Клязьмой.

Только сила могла остановить силу!

Хан Укитья, презрительно сопя, чуть расщелив свои заплывшие глаза, таким напутствием сопроводил оглана, ведущего новый тумен.

— Хабул! — прохрипел он. — Я знал отца твоего!..

В ответ юный богатырь монгол, в черном бешмете, в парчовой круглой шапке с собольей оторочкой, трижды поцеловал землю у копыт коня, на коем восседал хан Укитья.

Затем встал, коснулся лба и груди — и замер.

Укитья знал, что этот прославленный богатырь был куда знатнее его самого!

Однако на войне первая доблесть батыря не есть ли повиновенье?! И царевич обязан повиноваться сотнику, если только волей вышестоящего он поставлен под его начало!

И хан Укитья, не повернув даже и головы в сторону Хабул-хана, просипел:

— Хабул! Тебе дан лучший из моих туменов. Уничтожь этих разношерстных собак, которые оборотили хребет свой перед русскими! Убивай беспощадно этих трусливых, как верблюды, людей из народа Хойтэ и всех прочих, ибо сегодня бегством своим они опачкали имя монгола. Монгол — значит смелый!..

Снова легкое наклоненье головы и прикосновенье руки ко лбу и области сердца.

Лицо Укитьи — подобное лицу каменной бабы — отеплилось улыбкой. Он повернулся к богатырю:

— На тебе нет панциря, да и голова не прикрыта… Я вижу, ты этих русских не очень-то испугался!..

Молодой хан отвечал почтительно, но сурово:

— Отец мой был сыном Сунтой-багадура.

— Ступай!

И, еще раз поклонясь начальнику, Хабул-хан быстро отошел, всунул ногу в стремя, которое держал один из его нукеров, и поскакал.

Теперь Дубравке казалось, что пестрая толща саранчи, уже слипшаяся от крови в кучи, как бы сгребается ладонью некоего великана, и трудится, и трудится в Клязьму.

«Господи! — думалось Дубравке. — Да неужели не сон все это?! Бьем, бьем этих татар!.. Бегут, проклятые!.. Отец, посмотри!» — как бы всей душою крикнула она в этот миг туда, на Карпаты.

И впервые за все время их безрадостного супружества Дубравка взглянула на Андрея, вся потеплев душою.

«А тот?.. Ну что же… сам свой жребий избрал!.. Уж очень осторожен… Ну и сиди в своем Новгороде: за болотами не тронут!..»

Так думалось дочери Даниила, супруге великого князя Владимирского.

Андрей Ярославич почти уже и не опускался больше в седло, а так и стоял в стременах, весь вытянувшись, неотрывно вглядываясь в поле боя.

— Ах, славно, ах, славно!.. Ну и радуют князя! — возбужденно восклицал он, кидая оком то на воеводу Жидислава, то на Дубравку, а то и на кого-либо из рядовых дружинников — своих главохранителей.

Воеводе большого полка, Жидиславу Андреевичу, по правде сказать, сейчас совсем было не до того, чтобы отвечать на восторженные восклицанья своего ратного питомца, — к суровому старцу то и дело прискакивали на взмыленных конях дружинники-вестоносцы и вновь неслись от него, приняв приказанье; однако нельзя ж было и не отвечать: князь!