Ратоборцы - Алексей Югов

А затем той же участи подвергался и начальник десятка.

Ибо сказано в «Ясе»:

«Во время мира и среди народа своего ты должен быть подобен смышленому и молчаливому теленку, но во время войны будь как голодный сокол, который, едва снимут с него колпачок, немедленно принимается за дело с криком».

У передовых туменов — тех, кто был тараном армии, — ксни были защищены кожаными попонами и стальными налобниками. Латы на всадниках были из полированных пластинок кожи, нанизанных ряд над рядом, подобно чешуе. Как чешуя на сгибаемой рыбе, они топорщились, когда монгол, уклоняясь от сабельного удара, склонялся и припадал к шее лошади. И эта кожаная чешуя, вздыбясь, служила татарину не худшей, чем панцирь, защитой от удара мечом или саблей. А иные еще натирали перед битвой эту кожаную чешую салом, и тогда наконечник ударившего копья скользил. Однако и пластины из стали и серебра, расчищенные до зеркального блеска, там и сям покрывали доспехи монголов — тех, кто побогаче. Сверкали на солнце стальные шлемы, наконечники, наручни, бляхи и пряжки.

Воины же, плохо вооруженные, двигались сзади — дорезывать.

Удушливый запах конского пота, мочи, бараньих полушубков, кошмы, кожаных доспехов, закисших ундырей с кумысом и нечистых, годами не мытых человеческих тел вытеснил окрест Клязьмы и запах хвои и березняка, и запах цветущей липы и свежескошенного сена.

Как бы задыхаясь и вскинув к небу в скорбном бессилии белоснежные руки свои, стояли русские березки. «Да что же это? Да докуда же это будет твориться вокруг нас? — словно бы кричали безмолвно они. — А русские, русские где же наши?!»

В Духове затенькала деревянная колоколенка. Царевич Чаган усмехнулся замедленной улыбкой. Тугое, лоснящееся, безбородое и безусое лицо его слегка полуоборотилось, словно шея была тугоподвижной, в сторону хана Неврюя, который, тоже на коне, стоял по правую руку царевича.

На обоих ханах были золото-атласные шубы нараспашку, несмотря на июльский зной, и усаженные драгоценными каменьями малахаи.

Царевич так и не произнес того, что собирался сказать князю правой руки, — тот понял его без слов. И Чаган понял, что его поняли, и не стал утруждать себя произнесением слова.

Лицо старого хана, в задубелых морщинах, на которых, словно куски седого лишайника, торчали клочки бороды, осклабилось.

— Петуху, когда он мешает спать, перерезают горло!.. — проворчал Неврюй и, подозвав мановеньем пальца одного из нукеров, послал его зарезать звонаря.

Теньканье колоколенки скоро оборвалось.

И тогда Чаган произнес:

— Этот ильбеги Андрей спит крепко!.. И не от колокола ему предстоит проснуться!.. Мы захватим его врасплох. Как будто упадем к нему в юрту через верхнее отверстие!.. Мудр Повелитель — не Александру дал он великое княженье! А этот Андрей — кроме как на соколиную охоту да на облаву, нет у него других талантов!..

И Неврюй подтвердил это, рассмеявшись со сдержанной угодливостью.»

— Дза! — сказал он. — Ложась спать, не отстегивай колчана!..

Беседуя с царевичем, хан Неврюй не переставал вглядываться туда, где глыбились зелено-сизые ветлы, обозначавшие причудливое теченье Клязьмы: вся ответственность за этот карательный поход, а не только за одну переправу, — он знал — лежала на нем.

К счастью для хана, перевал через Клязьму сорокатысячного авангарда шел беспрепятственно, без потерь. Броды и мелкие места были разведаны еще прошлым летом, да и сейчас двое услужливых русских: один — мостовщик, а другой — конский лекарь, собравшие эти сведения о переправах под Владимиром, были тут, на месте, в распоряжении оглаков, кои ведали переправой, и всякое место, пригодное для таковой, было заранее означено двумя рядами кольев, набитых в вязкое, илистое дно Клязьмы.

Поэтому на сей раз татары отказались от обычных приемов переправы. Нечего говорить, что не было здесь ни тех плотов из камыша или из бревен, на коих переплывало по сто и более человек, ни огромных округлых кошелей из непромокаемой кожи, наподобие лепехи, сложа в емкие недра которых все, что надлежало из воинского уряда, и усевшись поверх, полуголые монголы без потерь переплывали даже и через Волгу. Плавучие эти кожаные вещевые мешки либо привязывались к хвосту плывущего коня, если речка была не широка, а либо татарин огребался, сидя на нем, каким-либо греблом. На сей раз даже и маленьких кожаных кошелей не виднелось у репицы конских хвостов, — воины, в полном боевом урядье, даже не слезали с коней: «Клязьма — разве это Аргунь?» Однако уже несколько человек поплатились жизнью за это презренье к реке: соскользнувши с мокрой лошадиной спины, они — или не умея плавать, или задавленные неудержимым навалом коней — быстро пошли ко дну. Это означало, что будет казнен, весь десяток. Учет бойцов у монголов был поставлен по десятичному счету, так что нечего было и помышлять предводителю авангарда, хану Укитье, скрыть гибель троих утонувших от Неврюя, а тому — от царевича Чагана.

Хан Укитья, всегда как бы величественно-полусонный, а теперь с почерневшим от испуга лицом, несся на своем саврасом коне для доклада Неврюю.

Встречные конники, завидя Укитью, загодя соскакивали с лошадей, становились обок его пути и, едва только хан Укитья равнялся с ними, падали ничком, показуя, что они целуют прах, попираемый копытами его коня. Но и самому хану Укитье надлежало в свею очередь целовать прах под копытами коня своего начальства, к чему он и приступил поспешно, едва лишь доехав до холмика, на коем стоял хан Неврюй.

Этот надменно принял поклонение младшего, но так как выше его стоящий царевич Чаган виден был на своем белом коне тут же неподалеку, то ему, Неврюю, полагалось, ничего не отвечая младшему, подъехать к тому, кто над ним, и пасть ниц перед Чаганом. Неврюй так и сделал.

Укитья же остановил коня поодаль.

Грозное лицо Чагана обратилось к нему.

— Приблизься, вестник беды! — произнес царевич.

Хан Укитья, подламываясь в ногах, с посиневшими от страха губами и хрипло дыша, словно бы уже тетива затянулась на его шее, приблизился к царевичу, бросив повод коня одному из телохранителей, и рухнул перед Наганом на колени. При этом разноцветный свой шелковый пояс старик повесил себе на шею, обозначая этим полное отдание себя на волю принца.

И это смирило гнев Нагана. Он приказал старому полководцу рассказать подробно обо всех обстоятельствах, при которых утонули те трое.

Укитья начал рассказ — рассказ, даже и в атот миг построенный витиевато, наподобие некоей былины, и Наган стал слушать его с явным наслажденьем, словно бы импровизацию певца на одном из придворных торжеств.

По рассказу Укитьи выходило, что во всем виноваты были те двое русских, на чьей обязанности было разведать броды через Клязьму и обозначить их справа и слева. Заостренные жерди, натыканные поперек речки, не выдержали на левом крыле напора переправлявшейся конницы и упали. Таким образом граница безопасного брода нарушилась, и вот трое потонули.

Вскоре Акиндин Чернобай и Егор Чегодаш — мостовщик и коневой лекарь — предстали перед Наганом.

Чегодаш слегка поотстал, как младший, и остался в кустах, а купец Чернобай был двумя стрелоносцами Подведен к самому коню царевича. Мостовщик упал ниц и долго пребывал так — лбом в землю, отставя грузный зад в синих бархатных штанах. Налетевший ветер закинул ему на спину подол красной рубахи, обнажив полоску спины, однако Чернобай не посмел завести за спину руку, чтобы оправить рубашку, ибо знал, находясь уже целых двенадцать лет в тайном услуженье татарам, что это движенье его будет сочтено знаком неуваженья, а быть может, даже и колдовством, а потому уж лучше было оставаться недвижным.

По знаку Чагана двое стрелоносцев подняли Акиндина Черновая на ноги.

— Где ты был, собака? — по-монгольски спросил царевич трясущегося купца.

Всегда находящийся близ царевича толмач насторожил уши. Однако услуги его не понадобились: русский купец, как, впрочем, и многие Из торговцев, постоянно имевших дело с татарскими таможниками да и торговавших в самой Орде, ответил ему по-монгольски. И это спасло ему жизнь.

Чернобай стал объяснять, что не только рядом кольев, но еще и веревкою поперек Клязьмы обозначили они с кумом границы брода. Однако батыри из молодечества нарочно свалили жерди и утопили веревку, наезжая конями. Оттого и стряслась беда. А коли виноват чем — казните. Он же, Акиндин Чернобай, служил и еще послужит.

Чаган из-под опущенных ресниц тяжелым взглядом глядел на потное лицо Акиндина. Затем лениво поднял тяжелую плеть и ударил его плетью по лицу. Багровый след тотчас же вспух наискосок жирной щеки купца. Акиндин вскинул было руку — прихватить щеку, но тотчас же и отдернул. Только слеза выкатилась из глаза. И это его смиренье тоже понравилось монголу.

— Ступай, собака, — сказал он, и отвернулся, и стал смотреть в сторону переправы.