Поспорь на меня - Вера Эн

Отец учил драться, считая, что российский солдат всегда должен уметь постоять за себя и за ближнего, и сейчас Рома был благодарен ему за науку. Вот только вряд ли подполковник Давыдов предполагал, что те самые ближние вместо выполнения приказа ломанутся на подмогу, вдвоем накинувшись на второго поганца и уделав его едва ли не быстрее, чем Рома разобрался со своим противником. Спустя пару минут оба недавних короля жизни с трудом подбирали сопли с щедро усеянного кирпичом пола и грозили отомстить, а Рома с освобожденными девчонками выбирался из развалин наружу. А когда опасность осталась позади, Катюха радостно завизжала и бросилась Роме на шею. А он прижал ее к себе и жадно впился в слишком давно не целованные губы…

И проснулся.

Черт, опять!

Внизу живота беспощадно тянуло неудовлетворенностью, а Рома мог только проклинать себя за очередную слабость и слишком яркие сновидения. Вот только в реальности окончание было иным. Тогда Сорокина просто благодарно поцеловала его в щеку и благополучно забыла о его существовании. А Рома, наверное, ровно тогда в нее и влюбился.

Две недели еще потом ходил за Сорокиной, то ли на случай, если те подонки вдруг вспомнят о своих угрозах, то ли рассчитывая на какое-то продолжение, пока не понял, что тут ничего не выгорит. Сорокина смотрела сквозь него, улыбаясь куда-то мимо, уходя в свои мысли и дела и абсолютно точно не понимая, почему этот странный сосед с третьего ряда и четвертого этажа все время ошивается возле нее.

И Рома отступил.

Глупо, на самом деле, было надеяться, что такая девчонка, как Катюха Сорокина, из всех пускающих по ней слюни парней выберет именно его. Президент школы, потрясающе яркая и интересная девчонка, зажигающая своим пылом и ничего на свете не боявшаяся.

На кой черт он вспоминал об этом теперь, когда эта самая Катюха проехалась по нему пятидесятивосьмитонным Т-14 из одной своей прихоти, оставив от наивного самонадеянного Давыдова лишь вмятину? Понимал же, что чем раньше освободится от Сорокиной, тем проще ему будет строить новую жизнь, а сам ковырял рану, не давая той покрыться хоть сколько-нибудь существенной корочкой. Впрочем, для корочки, наверное, было еще рано. Потому Рома и поднимал голову при входе каждого нового посетителя с надеждой, что именно сейчас пересечется взглядом с голубыми Катюхиными глазами и согреется от рыжих вихров вокруг сияющего радостью лица. Но Сорокина не ходила в магазины видеоигр, предпочитая игры совсем иного толка. Те, в которые Рома играть отныне зарекся.

Первые пару недель было проще. Тогда Рома злился так, как не злился до этого никогда в жизни, и за этой злостью больше ни о чем не мог думать. Потом злость отступила, дав волю воспоминаниям, сомнениям и непониманию. И стало почти невмоготу.

Самым горьким неожиданно оказалось то, что Сорокина никогда не была жестокой. Жесткой — да, своенравной — да, невыносимой в своей самоуверенности — да, но не жестокой. Она жалела облезших худых воробьев в весенних лужах; несчастного шварцовского Медведя, загнанного в угол, и его создателя, вынужденного жить вечно; набедокурившую Соньку, проступка которой Рома так и не узнал. Она прикрывала в школе сорвавших репетицию первоклассников, выгораживала перед директором списывавших выпускников, выручала загнавшего себя в угол Давыдова. А значит, ей не могло прийти в голову просто взять и поиздеваться потом над ним же из приступа дурости. Значит, была причина такого ее спектакля с Карпоносом, и это не давало Роме покоя.

В том, что это был спектакль, и спектакль именно для него, Давыдова, Рома с недавних пор не сомневался. Поначалу еще уверял себя, что Катюха за что-то расплачивалась с Олегом, продинамив его в ту достопамятную ночь, а потом, решив попробовать нарисовать наконец к своей игре хоккеистов, раскрыл оставленный Катей в его квартире альбом — и оторопел.

На него смотрел он сам.

Да, Катюха отлично рисовала, и ошибиться было невозможно. Абсолютно все наброски имели Ромино лицо, и он словно окунулся в какой-то омут, в темноту и тишину, из которых не было выхода, кроме одного — наверх.

Выплыть.

И Рома выплыл. Выплыл только потому, что слишком сильно хотел узнать, есть ли там что-то дальше, в этом альбоме.

А дальше оказалось его имя. Катюха, очевидно, пробовала разные шрифты — хотя зачем бы, если в программе полно встроенных? — но она пробовала и каждым шрифтом выписывала слово «Ромка». Именно в такой, небрежно-ласковой форме, от которой у Ромы сводило лопатки, стоило ему только представить, как Катюха произносит его имя. Зачем? Ведь до сих пор было понятно, что она к нему равнодушна, но эта реальность растворилась ровно к окончанию страницы. Рома, словно в какой-то прострации, погладил пальцами карандашные буквы, а потом набрал Катин номер, понятия не имея, что хочет и может ей сказать. Но телефон все решил за него, сообщив, что вызываемый абонент недоступен.

Наваждение немного отступило, напомнив о том самом вечере, когда Рома так же не мог дозвониться до Сорокиной, и следующей за ним ночи. Очередная игра, правил которой Рома теперь не знал? Сорокина отлично развлеклась с Олегом, но тот хотя бы разгадал ее намерения и сумел подстраховаться. А Рома попал под раздачу и повторения пройденного желал меньше всего на свете.

После разговора со Строевым и Карпоносом он вернулся домой, подобрал в интернете несколько подходящих вакансий, прозвонился по указанным телефонам и нашел даже больше, чем рассчитывал. Владелец магазина видеоигр приглашал на работу продавца без опыта и под очень маленький оклад, зато предоставлял ему при этом же магазине жилье — небольшую комнатушку, совмещенную с кухней, и санузел. Рома собрался в полчаса и уже вечером приступил к своим обязанностям. Работа была непыльная и отвратительно скучная, зато в свободное время у Ромы была возможность заниматься своей игрой, а также подтягивать английский, без которого путь к нужному образованию ему был закрыт. Теперь о переводе на другую специальность можно было забыть, а значит, требовалось все начинать заново: ЕГЭ по английскому и попытка поступления в ВУЗ. Но уж на этот раз Рома подаст документы во все возможные учреждения, чтобы не остаться, как в прошлом году, у разбитого корыта и не