Моя служба в Старой Гвардии. 1905–1917 - Юрий Макаров

— Репинский, я тебя прошу это прекратить, и я не шучу.

— Что за вздор, что же я такое особенное сказал… Я сказал только, что Фогт…

Но докончить он так и не успел. Романовский поднялся, застегнул китель и ледяным голосом сказал:

— Подпоручик Репинский, я как старший из присутствующих офицеров приказываю Вам уйти.

Репинский побледнел, пожал плечами, но должен был встать и уйти.

Романовский и Репинский были одного корпуса и одного года производства, но по полковому списку Романовский был на три человека старше.

Внеслужебная дисциплина поддерживалась у нас всеми возможными способами. Когда в комнату входил командир полка, все вставали и становились смирно. Если в комнате находились одни обер-офицеры, т. е. капитаны и ниже, и входил полковник — все вставали. Если ты сидел, а стоявший старший, хотя бы на один чин, обращался к тебе с вопросом, ты должен был встать. Каждый офицер, пришедший в Собранье, должен был ко всем подойти и со всеми поздороваться, при чем здороваясь со старшими, нужно было остановиться, поклониться и ждать, чтобы старший протянул тебе руку. Если ты приводил в столовую гостя, то должен был сначала подвести его к старшему и представить его, а потом познакомить его со всеми остальными. В столовой начать курить можно было только спросив предварительного разрешения у старшего. И старшего не только по чину, а по полковому списку. Если ты уже сидел в столовой и курил и входил старший, то, чтобы продолжать курить, следовало спросить у него разрешения. Никакого «амикошонства», с дружескими подзатыльниками и с обращением друг к другу на «Петьку», «Ваську», «Кольку» и т. и. не допускалось. Почти все офицеры были между собой на «ты», но это «ты» было отнюдь не фамильярное. Всех старше тебя, хотя бы на один чин, полагалось называть по имени и отчеству. «Ты, Николай Николаич», или «ты, Александр Сергеич».

Уже на второй год службы я был «на ты» со всеми капитанами, но позволить себе к ним самомалейшую вольность, мне бы и в голову никогда не пришло. Все эти на поверхностный взгляд незначущие мелочи, сразу же после того, как молодой человек надевал полковую форму, затягивали его, так сказать, в «моральный корсет», к которому он быстро привыкал и который очень скоро переставал чувствовать. И это было то, что называлось «внеслужебная дисциплина».

Не считая гвардейских кавалерийских полков, где, как например, в Лейб-Гусарах или в Конной Гвардии, могли служить только состоятельные люди, из гвардейских пехотных полков, наш был, увы, самый дорогой. У Преображенцев, которые и принимали и тратили на представительство если, не больше, то во всяком случае не меньше нашего, жизнь облегчалась тем, что все общие расходы относились на полковые средства. У них был т. наз. «священный капитал», который пополнялся из доходов с земли и недвижимости, которыми, как юридическое лицо, владело «общество офицеров». Доходы эти были настолько крупные, что позволяли оказывать ежемесячную помощь некоторым из наиболее нуждавшихся офицеров. На эти деньги, и кажется не без помощи бывшего однополчанина императора Николая II, Преображенцы выстроили себе и содержали великолепное, отделанное мрамором Собрание на Кирочной. На те же деньги содержалось их второе маленькое Собрание 1-го батальона на Миллионной. Никаких таких средств у нас не было и все расходы по содержанию нашего Собрания и по приемам гостей нам приходилось нести самим. Существовало два капитала, один «полковой заемный», а другой «заемный гр. Клейнмихеля», пожертвованный бывшим командиром. Но из этих капиталов можно было брать ссуды, 300 рублей, из обоих, которые нужно было погашать и с процентами, что вопроса никоим образом не решало. При таких порядках, не считай личных расходов по Собранию, завтраки и обеды, которые, у скромного человека достигали обыкновенно 70–80 рублей в месяц, общих обязательных месячных вычетов было 40–50 рублей. Таким образом, получая 86 рублей жалованья, на одно Собранье у молодого офицера выходило в месяц 130 рублей. А квартира, а одежда, а удовольствия? Даже так называемая «светская жизнь», т. е. посещение семейных домов, которые принимали у себя офицерскую молодежь, стоило денег. От времени до времени нужно было приносить цветы и конфеты, или брать ложи в театр.

Между прочим с театром дело обстояло так. Перед началом зимнего сезона Собрание брало абонемент в Мариинский театр на балет. Ложа в бенуаре была из года в год одна и та же. Те четверо, которые в это воскресенье желали ею воспользоваться, должны были записаться на неделю раньше. Сговорившись заранее можно было получить ее и одному и позвать знакомых. В том же абонементе были ложи у Преображенцев и у Измайловцев. Сидеть в театре дальше 5-го ряда считалось «неприлично». Но императорские театры делали офицерам льготу. В Мариинский, вне абонемента, в Александрийский и в Михайловский (французский) можно было приезжать за десять минут до поднятия занавеса и садиться на «свободные места». Такое свободное место в первых двух рядах продавалось офицерам за два рубля.

В «дореформенное время», в смысле офицерской задолженности в Собраньи, порядки были следующие. Офицер завтракал и обедал, приглашал гостей, требовал вина, широкой рукой подписывал записки на бутылки шампанского, а счет его все рос и рос и вырастал иногда до 2–3.000 рублей, и это при том условии, что все его жалованье целиком шло в ту же бездонную бочку — офицерское Собрание. И, наконец, наступало 1-ое мая, официальный день выступления в лагери и грозный день в офицерской жизни. К этому дню все счета по Собранию должны были быть ликвидированы. Давались отсрочки, но не больше трех, четырех месяцев, после чего, если долг был не погашен, происходила экзекуция. Офицер снимал форму, долг его раскладывался на всех, а имя его попадало в «черную книгу». Попасть в «черную книгу» можно было впрочем и не только за долги, а за все «неприличные гвардии офицеру поступки». Исчезал из обращения не только сам попавший в «черную книгу», но бесследно пропадало и его имя, которое стиралось с полкового серебра и вычеркивалось отовсюду, где оно могло фигурировать. Для полка человек умирал и о нем больше не вспоминали. И это случалось обыкновенно с мальчиками 20–23 лет от роду, вся вина которых была в том, что в Петербурге было много соблазнов, что они были молоды, неопытны, слабы характером и тянулись за людьми, которые были богаче их. Кажется в 1908 году, когда таких скоропостижно ушедших оказалось четыре человека, т. е. больше половины всего выпуска, «Распорядительный Комитет» провел умную реформу. Было решено, что счет на еду закрывать в Собрании офицеру нельзя, но на вино можно и должно. Постановили, что каждый может пользоваться кредитом всего до 200 рублей. Если офицерский счет перевалил за двести, то такому офицеру закрывается кредит на вино. Вино он мог требовать, но расплачиваться за него должен был уже не клочками бумаги с подписью, а наличными деньгами. А так как наличных денег обычно не имелось, то молодому человеку вместо шампанского приходилось пить пиво или ключевую воду. Разумность этой меры сказалась уже на следующий год. Долги на 1-ое мая стали выражаться уже не в тысячах, а в небольших сотнях и число ушедших уменьшилось наполовину.