Уарда - Георг Эберс
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Глубокий вздох облегчения вырвался из груди царевны. Она уже решила, если ее верному слуге не удастся выполнить поручения, самой переправиться в некрополь, задержать отправку судна и в самом крайнем случае от имени отца поднять народ против Ани.
На другое утро Катути попросила у царевны разрешения поговорить со своей дочерью. Сама Бент-Анат не вышла к вдове, но, несмотря на это, попытка Катути удержать дочь от путешествия вместе с подругой и увести ее из дворца домой не поколебала решения Неферт.
Возмущенная и встревоженная Катути, приняв отказ дочери как оскорбление, поспешила к Ани и просила его силой задержать Неферт. Однако и здесь ее ждала неудача. Везир не захотел поднимать шум вокруг этого дела, он предпочел, чтобы Бент-Анат отправилась в путь, не подозревая вероломства. – Не беспокойся, – сказал он вдове. – Я даю женщинам надежный отряд, который сумеет задержать их у Изумрудной Хатор, пока здесь все не решится. Тогда ты сможешь отвести Неферт к этому грубияну Паакеру, если еще желаешь заполучить его в зятья после всех тех диковинных вещей, которые стали о нем известны. Что же касается меня, то я в конце концов добьюсь, что моя гордая племянница перестанет глядеть на меня сверху вниз. Пусть я буду ее второй любовью, но ведь и она у меня далеко не первая!
Наутро женщины тронулись в путь.
Ани любезно попрощался с ними, но его слова были встречены с холодной вежливостью.
Жрецы храма Амона в Фивах во главе со старым Бек-ен-Хонсу проводили их до самой пристани. Народ, собравшийся на берегу, выкрикивал имя Бент-Анат, желая ей счастливого плавания, но слышалось также немало насмешливых выкриков.
За нильским судном паломниц следовало еще два корабля, полных воинов, которые должны были сопровождать женщин «для их защиты».
Южный ветер надул паруса и быстро погнал корабль вниз по течению. Царевна, стоя на палубе, задумчиво смотрела то на дворец своих предков, то на гробницы и храмы некрополя. Наконец, скрылись из виду и колоссы Аменхотепа и последние домики Фив. Тяжелый вздох вырвался из груди молодой девушки, и крупные слезы покатились по ее щекам. У нее было такое чувство, словно она бежит после проигранного сражения, правда, не потеряв мужества, а с надеждой на будущие победы. Когда она повернулась, чтобы войти в каюту, дорогу ей преградила какая-то девушка, закутанная в покрывало. Открыв лицо, она обратилась к Бент-Анат:
– Прости меня, царевна, я – Уарда, которую ты сбила с ног твоей колесницей, а затем так щедро одарила. Моя бабушка умерла, и теперь я совсем одинока. Я пробралась к тебе вместе с твоими служанками, потому что хочу следовать за тобой и буду делать все, что ты прикажешь. Только не гони меня!
– Оставайся, милое дитя, – ласково сказала Бент-Анат и положила руку ей на голову.
Пораженная необычайным очарованием девушки, она вспомнила о брате и о его страстном желании украсить розой эти сверкающие золотом волосы Уарды.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Прошло два месяца со дня ареста Пентаура и отъезда Бент-Анат из Фив.
По долине, называемой Ант-Баба, в западной части Синайского полуострова тянулась длинная вереница людей и вьючных животных. [195]
Была зима, но, несмотря на это, полуденное солнце сильно пекло, и голые скалы отражали его горячие лучи.
Впереди колонны двигался отряд ливийских стрелков, и точно такой же отряд замыкал шествие. Каждый воин был вооружен кинжалом, боевой секирой, щитом и копьем и, как видно, готов был в любую минуту пустить в ход свое оружие. Дело в том, что конвоируемые люди были каторжниками из горных рудников Мафката и гнали их сейчас на берег Тростникового моря. Туда они должны были доставить добытый в рудниках металл, а на обратном пути – захватить привезенные из Египта припасы и перенести их на рудничный склад.
Согнувшись под непомерно тяжелой ношей, задыхаясь от жары и усталости, брели эти несчастные по песчаному дну долины. У каждого на щиколотку ноги была надета кованая медная цепь; рваные тряпки, кое-как повязанные вокруг бедер, служили им единственной защитой от солнца и ночной стужи. Изнемогая под тяжестью своих мешков, в полном молчании, тупо уставившись себе под ноги, шагали они все вперед и вперед.
А когда кто-нибудь из них в изнеможении чуть не падал на дорогу, его подбадривала плеть одного из всадников, ехавших по обе стороны колонны.
Никто не произносил ни слова – ни арестанты, ни конвоиры, и даже те, на кого обрушивались удары плети, принимали их молча; горло у всех до того пересохло, что, казалось, оттуда не выжать ни звука. Что же касается конвоиров, то в их сердцах столь же трудно было найти хоть крупицу сострадания, как отыскать на голых скалах хоть одну зеленую былинку.
Словно процессия призрачных духов, двигалось это печальное шествие, и лишь тихий стон, вырывавшийся порой из груди какого-нибудь страдальца, говорил о том, что это все же люди. Ноги их бесшумно погружались в песок, горы не отбрасывали ни клочка спасительной тени, а жгучие солнечные лучи причиняли жестокие мучения; мертвым и враждебным было все вокруг, насколько хватало глаз. Ни червяка, ни травинки не было видно на бурых склонах, ни одна птица не соблазняла обремененных тяжелой ношей людей взглянуть вверх.
В полдень минувшего дня вышли они со своим грузом из бухты, где находится порт. Два часа они брели берегом Тростникового моря, зеленовато-синяя вода которого приветливо сверкала [196], затем миновали скалистый выступ и узкую полоску равнины. У входа в горное ущелье, ведущее к руднику, они остановились на ночевку. Надсмотрщики и воины развели костер, собрались вокруг него и вскоре уже легли спать под защитой скалистого уступа. Каторжники растянулись прямо на голой земле посреди ущелья, им нечем было прикрыться, и, когда дневная жара сменилась пронизывающей ночной стужей, их била дрожь. Окоченев, они мечтали об изнурительном зное дня, казавшемся им сейчас чуть ли не избавлением, а ведь всего несколько часов назад они страстно мечтали об отдыхе и ночной прохладе.
Утром, перед тем как тронуться в путь, их вволю накормили чечевичной похлебкой с черствыми лепешками, но воды дали всего по нескольку глотков. После этого колонна снова двинулась через горное ущелье, все сильнее накалявшееся от солнца, через окаймленные скалами бесконечные котловины. У каждой из этих котловин казалось, что здесь тропинка обрывается, но неизменно в сплошной скалистой стене открывался проход, а за ним – продолжение тропы, бесконечной, как и страдания несчастных.
Огромные каменные стены этих котловин имели такой вид, будто они сооружены из грубо отесанных плит. Но лишь один из каторжников внимательно разглядывал эти причудливые нагромождения, порожденные неисчерпаемой в своих проявлениях природой.
Плечи у этого рослого человека были гораздо сильнее, чем у его товарищей, а поэтому ноша не казалась ему такой тяжелой. «Здесь, в дикой пустыне, которая властно закрыла людям доступ в свои владения, – думал он, – Хнумы, потрудившиеся над сотворением земли, не дали себе труда заполнить щели и округлить скалы. Как же могло случиться, что эту суровую землю, где даже сердца человеческие цепенеют в ожесточении, посвятили доброй богине Хатор? [197] Может быть, дело в том, что эта земля больше всего нуждается в любви и милости доброй богини? »
– Не выходи из ряда, Хуни! – раздался громкий окрик одного из надсмотрщиков.
Тот, к кому относились эти слова, прижался к своему соседу – задыхавшемуся и мокрому от пота врачу Небсехту.
Это был Пентаур, занесенный на руднике в списки под именем Хуни; так его здесь и звали.
Каторжники шли вперед. Все круче и круче становилась скалистая тропа. Ее загромождали целые горы красных и черных обломков, таких мелких, словно они были раздроблены рукой человека.
На пути встала новая впадина, но на этот раз из нее уже не было выхода.
– Облегчить ношу ослов! – скомандовал начальник колонны.
После того как с ослов была снята часть поклажи, он приказал воинам еще больше нагрузить людей.
Выбиваясь из сил, каторжники карабкались вверх по крутому склону.
Тощий старик, шедший впереди Пентаура, упал вместе со своей ношей. Надсмотрщик, которому здесь никак нельзя было обогнать носильщиков, начал швырять в старика камнями, чтобы заставить его идти дальше.
Старик жалобно закричал, и Пентаур невольно вспомнил старого парасхита, павшего жертвой разъяренной толпы, вспомнил драку и Бент-Анат. Он чувствовал себя здоровым и сильным, и душа его преисполнилась сострадания к несчастному. Быстрым и решительным движением снял он мешки с плеч старика, взвалил их на себя, помог ему встать, после чего люди и животные благополучно перевалили через гору.
Кровь громко стучала в висках Пентаура, он задыхался. А когда с вершины он оглянулся назад, в котловину, то против воли вздрогнул при виде окружавших ее зубчатых скал, острых утесов, белых, серых, желтых, как сера, кроваво-красных и траурно-черных.