Люди и учреждения Петровской эпохи. Сборник статей, приуроченный к 350-летнему юбилею со дня рождения Петра I - Дмитрий Олегович Серов

с точки зрения здравого смысла и продуктивного научного труда протокольных процедур, заполнении вечно меняющихся форм, «индикаторов», «показателей» и «прогнозирования достигнутых результатов», я вываливал свои настроения в наших телефонных разговорах. И Дима, не меньше моего испытывавший все перечисленное на себе, прекрасно понимавший мои настроения, всегда находил такие убедительные слова поддержки, что после этого становилось ясно, что жизнь проходит все-таки не зря.

— Послушай, — говорил он, — ну ведь и ты, и я — мы честно делаем свою работу. И не только мы. Поверь, есть честные следователи, которые не берут взяток и так же честно делают свое дело. Я знаю таких, я ведь читаю им лекции и общаюсь с ними[1021]. И среди врачей есть много честных людей. И на таких вот и держится страна, чего бы ни происходило. После такого на душе становилось легче; притча о трех праведниках, на которых стои´т град, в применении к нам была неуместна (какие мы праведники!), но на ум приходил другой пример из моей армейской юности. Был в нашей части один капитан, прошедший самые тяжелые годы Афганской войны, человек абсолютно не карьерный и простой. Начальство любило по разным торжественным поводам козырять фронтовиком-орденоносцем, но в обыденных ситуациях ему (ввиду его неамбициозности и незлобивости) доставались самые неблагодарные наряды и несправедливые разносы. Когда мы, сержанты, негодовали по этому поводу, он обычно отвечал: «Я ведь не им служу, я Родине служу». Такое отношение к жизни и работе как к честной службе — своей профессии, своей совести, своей стране было для Димы естественно, без всякого надрыва и позы. Думаю, без оптимистического восприятия мира подобное отношение поддерживать трудно. И это придавало силы и ему, и мне.

А сил надо было ох как много! Третье его качество, которое всегда вызывало у меня изумление, была его непостижимая работоспособность. Он как-то умел сочетать сумасшедшую учебную нагрузку, руководство кафедрой, которую фактически создал, активные и частые, вплоть до самых последних месяцев жизни, поездки на конференции и в архивы и колоссальную продуктивность пишущего ученого. Четырнадцать монографий, из которых добрая половина — авторские, и около двух сотен статей — солидное научное наследие, значение которого мы с каждым годом все больше осознаем. Можно много писать о том, чем именно важны и интересны работы Серова; полагаю, что еще появятся на свет полноценные историографические обзоры на этот счет. Уже сегодня ясно, например, что Дима был одним из первых наших историков, который по-новому предложил нам посмотреть на Петровскую эпоху. Но я бы хотел подчеркнуть только одно из принципиальных достоинств его исследований: они являют собой пример продуктивного диалога между историко-юридическими и собственно историческими, источниковедческими науками. Одного этого было бы достаточно, чтобы признать весомым вклад Димы в отечественную гуманитаристику. Известно, что обе дисциплины развивались, да и сейчас во многом развиваются параллельными курсами. Историкам-юристам часто не хватает кругозора за пределами истории юридической нормы, недостает понимания, даже знания общего исторического контекста, в котором эти нормы возникали и эволюционировали. Историки, занимающиеся сюжетами, связанными с различными правовыми аспектами прошлого (административная история, история следствия, история законотворческого процесса и т. п.), напротив, зачастую несведущи в вопросах юридической техники и терминологии, не понимают важности и значения четкости юридических дефиниций. Д. О. Серов, среди очень немногих историков, сумел преодолеть недостатки и тех и других, внести юридическую ясность формулировок в интерпретацию текстов исторических источников, не умертвив при этом их антропологической наполненности.

Конечно, все сделанное, написанное Димой оказалось лишь частью задуманного. Осталась ненаписанной книга о Прутском походе — фундаментальное исследование, один только историографический пласт которого учитывал российскую, шведскую, турецкую и молдавскую литературу. Лишь разворачивались его исследования по истории права советского периода, к чему он стал тяготеть в последние годы жизни, стремясь понять и воссоздать логику развития правовых институтов России в их трехвековой динамике. Фрагментарно, в одной из коллективных монографий, им был намечен проект по изучению становления профессионального юридического образования и корпорации юристов в России — хронологически он тоже планировался быть доведенным до советского времени. Возможно, что эти и другие темы будут продолжены коллегами и учениками, а личный архив Димы, принятый на хранение его любимым РГАДА, подскажет направления исследований тем, кто когда-нибудь ознакомится с этим фондом.

…Перечитываю нашу переписку последних месяцев жизни Димы. Они по-прежнему наполнены энергией, работой, надеждами. Обсуждаем его архивную летнюю поездку, труды над разделами «петровского» тома 20-томной «Истории России», делимся соображениями по поводу своих текстов. Между строк — бытовые мелочи, сетования на непрекращающуюся учебную нагрузку («Завтра предстоит целодневный дурной марафон с толпой страждущих зачета второкурсников…», «Сообразил (отойдя от вчерашнего сумасшедшего дня приема зачета зараз у трех групп второкурсников), что для твоей темы о местном управлении нелишним будет материал о начальном распространении термине „губернатор“. Так что делюсь некогда накопленными сведениями (частью, быть может, тебе уже и известными)»)[1022]. И много про статью о начальных годах жизни и карьеры генерала де Геннина; к 20‐м числам июля она уже готова, Дима досылает иллюстрации, в том числе собственные фотографии, сделанные им в Зигене, куда он приезжал на очередную операцию. И среди прочего: «Вообще же, навязчиво наползают ощущения, что этот год жизни все-таки последний. Ладно, не будем о грустном. Очень не хочется со всеми вами расставаться»[1023].

Статья стала последней, вышедшей при жизни автора.

Г. О. Бабкова[1024]

«НЕКОЛИКО СТРОК ИЗ СИБИРСКОЙ ГЛУШИ…»

С Дмитрием Олеговичем Серовым я познакомилась в конце 2000‐х гг. Совсем не помню, какой это был год, но помню место, РГАДА, и атмосферу. Была поздняя осень и то время дня, когда читальный зал погружается в сероватый полусвет: почти все включают настольные лампы, и атмосфера становится почти домашней. Оглядываясь вокруг, я обратила внимание на человека, быстро что-то писавшего на небольших прямоугольных листочках. Судя по переплету, перед ним стояли книги Сената (так потом и оказалось), а свои записи он делал перьевой чернильной ручкой. Последнее выглядело как явный анахронизм и не очень сочеталось с его внешним видом (черная футболка, черная кофта на замке под горло). Он был мил и любезен с окружающими, и, казалось, в РГАДА его знали почти все. Нас представил друг другу Александр Борисович Каменский.

К тому моменту я знала Дмитрия Олеговича по его работам, прежде