Скучный декабрь - Макс Акиньшин

четыре, может меньше, — выдохнул техник. — Необходимо вытянуть состав на стрелку. Там мы можем расцепить броневагоны, подставить домкрат и….

— Ну, так делайте, делайте, миляга! — одобрил пан Станислав, — без этого вашего домкрата, воевать нам будет не с руки, я правильно понимаю? Ставьте ваш домкрат быстрее, в бою все пригодится. Ведь бьемся же не за вист на пиках! За Родину бьемся! Без этих тележек, нам теперь никуда. Бегите, бегите, друг мой. Перебирайте их и что-то там. Берите стрелки! Понижайте температуры, хотя бы до двадцати одного. Я в вас верю, как Иона в кита.

Инспектор попытался было вернуть его внимание, высказав мысль, что кроме домкрата, стоит обеспокоиться падающим в котле давлением.

— Да-да! Давление! Бегите к нему скорей, — воскликнул сиятельный конник и, развернув заместителя, придал ему ускорение, толкнув в спину. Огорченный инженер «Генерала Довбора» полетел сквозь толпу членов экипажа, догоняя собственную слюну, летевшую изо рта.

— Парораспределительный механизм! — крикнул он в отчаянии. — Выщелачивание котла! Пан командир…

Но ротмистр уже продолжил разговор с градоначальником, еще раз поинтересовавшись, умеет ли тот играть в карты. Пан Кулонский в три листика умел и за это был тут же приглашен в командирский отсек броневика.

— По партейке сейчас сообразим, — заявил довольный пан Станислав, потирая руки.

Когда они входили, ротмистр заботливо придерживал пана бурмиша за локоток, что было знаком особого внимания. По мнению командира бронепоезда человек умевший играть в три листика заслуживал особого уважения. Внутри броневика царил арктический холод. Причем, холод настолько сильный, что всякого входившего тут же пробирало до самых костей. Несмотря на это, воздух был далеко не свеж, было странно душно и несло отхожими местами. Вечный запах казармы, тот самый интернациональный запах, по которому каждый носивший сапоги или ботинки не по размеру, опознает товарища. Грубый мужской, на грани вони, такой вот запах, шибающий в нос с порога там, где находится хоть один человек в шинели. Он приносит этот запах с собой и никогда с ним не расстается. И самое странное, что ни один из предметов, что обычно случаются в казармах, по отдельности ей не пахнет, но вместе они создают тот самый дух, который узнаешь, даже через много лет. Тошнотворней его может быть только запах госпиталей. От тех разит эфиром, смертью и муками.

Пара печек, установленная в кубрике, была раскалена докрасна, но жар пропадал даром, обогревая лишь несколько сантиметров от поверхности. В этом вымороженном филиале ада на двух подвесных койках в углу покачивались двое умирающих от чахотки. Они безучастно таяли, выкашливая легкие во славу Речи Посполитовой. Вот уже две недели ротмистр планировал оставить их на чьем-нибудь попечении, но все забывал, занятый войной и картами. У пулеметов по бортам бдели часовые, курившие в отсутствие начальства. Они немедленно вскочили и вытянулись во фрунт, пока Тур-Ходецкий вместе с паном Антонием проходили мимо. Серые шинели сыпали изморозью и безнадегой.

Зато в командном отсеке лилось приятное тепло. В небольшом закутке, состоявшем из нескольких помещений с деревянными перегородками, обитал сам командир броневика и его товарищ по бесконечным карточным партиям, француз Дюбрен. Плюющийся техник, в подчинении которого была железнодорожная бригада бронепоезда, занимал загородку по правому борту. Католическую церковь представлял ксендз Бенедикт Крысик, направленный епископатом с целью инспекции духовности на освобождаемых территориях. Хотя на самом деле богобоязненный пан Бенедикт был выставлен товарищами за то, что болтался под ногами у совета, занимавшегося помимо отпущения грехов выгодной торговлей табаком и тканью.

Кроме начальства здесь же обреталась пара тихих бездельников телеграфистов. Известных ловкостью, с которой они ловили птицу. Десятки редких по декабрьским временам кур, гусей и индеек прошли через эти жадные руки и попали на стол ротмистру. Тот птицу любил и по этой причине сытые телеграфисты вместо подвесной койки в мерзлом вагоне наслаждались охапкой соломы, брошенной на пол в теплом коридоре. Где располагался безымянный хорунжий, руководивший охранной ротой, оставалось загадкой.

— Станислав! — скучавший на койке француз оторвался от книги, — Сыграем? Твоя уксусная рожа сказала мне, что за игру отлучают от церкви, представляешь?

Он говорил по-польски неплохо, хотя и мешал шипящие, будто жевал камни. Одетый в нижнюю рубаху с тесемками и полосатые плисовые штаны Дюбрен был большим. Очень большим. Телосложение его говорило, что пан Александр был не дурак выпить и подраться.

— Отлучают, так ведь, святой отец? — бросив книжку на пол, репортер дернул ногой указывая на изможденного ксендза, осторожно сидевшего у столика.

— То есть грех большой, сын мой, — смиренно прошелестела тень, на столе у Крысика стыл чай. Его собеседник закинул голову и раблезиански захохотал, лицо француза с блестевшими в слабом свете, проникавшем из откинутых световых люков глазами навыкате, пошло складками. Крупные черты исказились.

— А что сейчас не грех, пеер? Тут умирают миллионами, и, заметьте, не по своей воле! Человек помогает человеку, отправится на небеса с комфортом и максимально быстро. Рава Рюсь сорок шесть человек, Мозир сто сорок два! И это за две недели.

— На все воля божья, — безучастно ответил пастырь и хлебнул чаю. — Бог дал, Бог взял, пан. А играть все одно грех.

— Вот выиграю этот тран блёнди целиком, так ссажу вашу святость где-нибудь в поле, — пообещал Дюбрен. — А из него сделаю игорный дом с девками. Передвижной, ваша святость!

— Девок кстати нет, Александр, — заметил ротмистр, давно привыкший к перепалкам попутчиков. — Скучный Город. Никаких развлечений, да-с. Кстати, познакомьтесь, панове, Городской бурмиш, пан Кулонский. Умеет играть в три листика. Уже две недели не встречали никого, кто умеет в три листика, представь, дружище! А тут такой случай.

— Воздержание, шер ами, есть истина, ниспосланная нам в награду, — явно кому-то подражая, прогнусавил француз. Отец Бенедикт поморщился и раздраженно застучал ложкой, мешая отсутствующий в чае сахар. Дюбрен надавил на больную мозоль инспектора Католической церкви. Единственно, что его могло вывести из себя, это издевки над кардиналом Каковским, чьи слова репортер только что исковеркал и неуважительное отношение к курам, к которым святой отец питал патологическую страсть. Бентамки, леггорны, минорки и плимутроки вызывали у него священный трепет. Пан Бенедикт бредил бодрыми петушиными кукареками и кудахтаньем. Оставленные без присмотра в Рембетове полторы сотни пернатых любимцев вспоминались с острой непреходящей тоской.

— Антоний Кулонский, статский советник, городской голова, кавалер Святого Станислава, — кратко представился градоначальник, от спертого воздуха у