Русская миссия Антонио Поссевино - Михаил Юрьевич Федоров

благу. У нас много общих врагов, противостоять которым следует сообща. Если бы католикам было разрешено иметь в Москве и других городах свои храмы и свои духовные училища, называемые коллегиями, русские перестали бы относиться к католикам как к врагам.

После этих слов в Грановитой палате как будто зашумел первый утренний ветер. Так бывает, когда перед рассветом в лесу стоит полная тишина, не колышется ни единая веточка, ни единый лист, и вдруг свершается нечто непостижимое, объяснения чему нет и быть не может, и сначала по верхам, а потом всё ниже и ниже пробегает сперва лёгкое, потом всё более усиливающееся дуновение ветра, и вот уже он шумит в полную силу, возвещая приход нового дня. Так же и в Грановитой палате — как будто после слов Поссевино что-то сдвинулось с места, послышался недовольный ропот, который быстро усилился и зазвучал в полный голос, с выкриками и проклятиями папским послам.

Поднялся, не спросив позволения царя, митрополит Дионисий и произнёс, гневно сверкая глазами:

— Не бывать на Святой Руси латинской ереси, не бывать. Повадки католические нам давно известны. Не мытьём, так катаньем. Влезете одной рукой, а оглянуться не успеешь — уже все скопом сидите и ещё нас поучаете, как правильно Богу молиться. Не бывать латинским храмам на Руси, не бывать!

Он обернулся к царю. Брови сдвинуты, рот оскален, немощные кулаки сжаты в камень:

— Государь! Ты почто разговоры такие окаянные допускаешь? Гнать католиков, гнать!

Иван Васильевич нахмурился. Он был недоволен, что митрополит начал говорить без его царского разрешения. Все присутствующие смотрели на царя, замечая это его недовольство.

— Кого гнать и когда гнать — то я решаю, — ответил он, едва сдерживая ярость, — а тебе, митрополит, не по чину так себя вести. Знаю тебя как человека, который всегда взвешивает слова, прежде чем они покинут уста. Поэтому для меня удивительно, что ты сейчас так яростен. Выслушай латинянина, если не согласен — скажи. А я решу, что с ним делать.

Поднялся со своего места Давид Ростовский:

— Дозволь, государь, говорить.

— Говори, — разрешил царь.

Гневная отповедь, которую Дионисий получил от царя, внушила архиепископу Ростовскому убеждение, что Иван Васильевич уже всё решил в пользу папских послов и нынешнее собрание лишь скоморошество, назначение которого — придать царскому решению вид всеобщего волеизъявления. Для того и выступил царь первоначально против католиков. Решение-то судьбоносное, его на себя одного брать нельзя. Народ ведь если встанет против латинян — и царя на пики подымет, никакие стрельцы не спасут. Да сами стрельцы и подымут. А так — и взять нечего: сами решили, теперь и ходите под папой.

— Государь, — сказал Давид, — я так мыслю, что латинянин дело говорит. Сообща-то всё лучше, чем врозь. И с турками вместе ловчее справиться. А обряд церковный останется тот же, об этом и речи быть не может. А то, что папы порой ведут себя непотребно, так ведь то когда было? Да и далеко Рим. Мы здесь и без него управимся. Вот и получается, мы вроде как с Римом будем и вроде как без него.

Царь сидел — по-прежнему хмурый — и молчал. Давид, не видя в нём ни поддержки, ни осуждения, споткнулся и замолчал. Потом сел. Вскочил Мишка Нагой, брат царицы Марии. Было ему уже за тридцать, и ума невеликого, но чутьё имел — куда там архиепископу Ростовскому! Почуял, почуял царёв шурин, каково в действительности настроение государя, потому и закричал без разрешения:

— Скажи, латинянин, отчего это морда у тебя скоблёная? Мужи от баб тем и отличаются, что у нас борода растёт. А вы, католики, кажись, по своей воле от мужества отказались, а?

Все затаились, выжидая: а ну как государь и родственника своего осадит, как и Дионисия? Но нет, не осадил почему-то. А Поссевино, выслушав переводчика, лишь улыбнулся и ответил:

— Уверяю тебя, мужчины отличаются от женщин не только наличием бороды. Есть более существенные различия.

Умел, ох умел ушлый иезуит срезать неумного наглеца, неважно где — в Париже, Фрайбурге или Москве. Знал, что надо ответить, чтобы спал накал страстей и разговор пошёл в спокойных тонах. Для этого надо лишь вызвать смех.

Все рассмеялись, даже Иван Васильевич улыбнулся и махнул рукой Нагому: мол, угомонись и сиди молча. А Поссевино меж тем продолжал:

— У католиков нет строгих указаний — брить бороду или нет. У меня борода не растёт от природы. А почему так получилось — одному лишь Богу известно. Но не будем же мы спрашивать у него, почему он лишил меня бороды. А вот папа Григорий Тринадцатый бороду носит, и никому и в голову не придёт осудить или похвалить его за это.

— У вас порой по два и даже по три папы было в одно время! — крикнул кто-то, не вставая. — Кого тогда слушать, если они все другу друга проклинали? И короли ваших пап при себе держали. Как собак дворовых.

Иван Васильевич сидел, не вмешиваясь в беседу, которая, несмотря на старания Поссевино, принимала всё более базарный вид.

— Речь идёт, конечно, об Авиньонском пленении пап[191] и о том, что происходило в начале прошлого века, когда борьба за власть в Риме создала такое положение, когда разные города избирали своих пап, считая остальных за ложных пастырей[192], — ответил крикуну легат, — и мы готовы говорить об этом, хотя этот период истории Святого престола очень непрост и в нём немало неприятного для католиков. Но что бы там ни случилось, все эти неприятности не отменяют значения папства для христианского мира.

Степенно поднялся Фёдор Романов[193] — первый московский щёголь, предпочитавший польское платье, выписывающий книги из империи и Польши, прекрасный наездник, умеющий не только лишь изучать жития святых, но и радоваться жизни — обычной, мирской, плотской. Поклонился неторопливо царю — с достоинством, спросил разрешения говорить. Нахмурился Иван Васильевич, но разрешение дал. Не нравился ему этот гуляка, хоть и происходил из знатного рода и был сыном боярина Никиты Романовича Захарьина-Юрьева, немало сделавшего для державы Русской, который — вот он! — сидит тут же рядом с сыном. Опасался царь, что поддержит Фёдор папского легата. И в слове такому не откажешь: если даже таких слова лишать, то кому тогда говорить можно? Нет уж, пускай его… А Поссевино сверлит вставшего глазами, всё подмечая: и платье нерусское, и бороду, аккуратно стриженную, и какой-то особый лоск, которого прежде он у московитов не встречал. Да, кажется, это ещё один нечаянный союзник легата в борьбе