Русская миссия Антонио Поссевино - Михаил Юрьевич Федоров

закрыл тетрадь. Ласло крепко спал. Амфилохий поднял свободно лежащую на лавке руку, взял отравленную кожу, прищурился:

— Надо же.

Засунул кожан под заплатку и направился к выходу из храма. На паперти стоял, поёживаясь от холода, брат Гийом.

— Ну что? Как? — бросился он к Амфилохию, едва старец переступил порог и вышел на паперть.

Тот посмотрел на него сурово:

— Не беспокойся, отчитал как надо. Не будут больше бесы мучить твоего внука. Да тебя бы самого отчитать.

— Что? Почему? — растерялся брат Гийом.

— Время, видно, пришло, — непонятно ответил Амфилохий и направился в сторону трапезной, из которой доносились сытные запахи готовящейся еды. — Ты внучка не трогай, пусть поспит. И я распоряжусь, чтобы его не тревожили. Позже в келью перенесут.

Ласло проспал до вечерней службы. Монахи отвязали его, уже проснувшегося и недоумённо хлопавшего глазами, и проводили к отцу Амфилохию. Тот лежал в своей келье в выдолбленной из сосны домовине, уже многие годы служившей ему ложем. Услышав звук открывающейся двери, он повернул голову. Брат Гийом и Ласло подошли к старцу.

— Худо мне, — сказал Амфилохий, — до утра не доживу. Одно радует — бесов прогнал. Время моё пришло. Я знаю. И всё будет так, как желает Бог.

Амфилохий отвернулся от гостей. Брату Гийому его слова показались бессвязными, как бред умирающего. Он ещё не успел без свидетелей поговорить с Ласло, но теперь был уверен — у того всё получилось как надо.

На плечо брата Гийома легла чья-то рука. Он обернулся: перед ним стоял человек в монашеской рясе, но взгляд его был каким-то колючим, в нём не было ни капли благости, отличающей людей духовного звания от мирян.

— Вы утомили старца, — коротко сказал он. — Ступайте на вечерню. Где разместиться, вам укажут.

— Да-да, брат Онуфрий, проводи их, — слабо сказал Амфилохий, — а мне надо помолиться. — И он закрыл глаза.

Онуфрий, оказавшийся экономом[183] Сергиевой обители, повёл брата Гийома и Ласло на службу, по окончании которой им указали на места в доме для паломников.

— Отец Амфилохий велел, чтобы вы до его отпевания не покидали обитель, — сурово произнёс Онуфрий и удалился.

Старец умер под утро. То ли брат Гийом перемудрил с ядом, то ли здоровье у старца было уже слишком слабым, но отрава подействовала слишком быстро. Брат Гийом, узнав о кончине, в панике хотел бежать из обители, но Ласло остановил его:

— Не стоит. Если сбежим, на нас сразу и подумают. А зимой путников поймать легко, в лесу ведь не укроешься.

Они выстояли отпевание Амфилохия, потом задержались на девять дней. Брат Гийом снова хотел уйти раньше, но Онуфрий посматривал на них как-то нехорошо, и пришлось остаться. Через девять дней Ласло подошёл к стражникам на воротах и низко им поклонился:

— Простите, добрые люди, если обидел чем. То не я говорил, а бес во мне. Спасибо старцу Амфилохию, изгнал окаянного.

Десятник посмотрел на него сочувственно, а знаток венгерского лишь одобрительно хекнул. Остальные стрельцы скользнули взглядом равнодушно и отвернулись. Когда брат Гийом и Ласло отошли от Сергиевой обители на несколько вёрст, венгр, отвернувшись от коадъютора и глядя на склонившиеся под тяжестью снега лапы высоченных раскидистых елей, сказал:

— А ведь он обо всём догадался.

— Почему? — удивился брат Гийом.

— Я ведь заснул, а кожу отравленную так и оставил на лавке. А когда проснулся, она лежала под заплаткой.

— Так ты сам её туда и засунул, — ответил коадъютор, — так бывает, когда человек в полудрёме что-то сделает, а потом не помнит.

— Нет, не так, — уверенно ответил Ласло. — И, брат Гийом, хорошо, что ты дал мне противоядие. Я ведь мог во сне коснуться отравы.

Коадъютор посмотрел на него, прищурившись:

— Запоминай, Ласло. Все мы каждый миг рискуем своей земной жизнью ради торжества святой католической церкви и ради жизни нашей будущей. Не было никакого противоядия, простая травка это — для успокоения сердца. Поэтому я и просил тебя быть осторожнее. Говорить не хотел, потому как опасался, что испугаешься ты. А пуганый всегда делает ошибок больше, чем бесстрашный. Помни об этом.

— Буду помнить, — ответил Ласло и добавил, снова глядя на еловые лапы: — А он ведь понял.

В тот день до самого ночлега они шли молча. Путь их лежал в Москву.

Глава восемнадцатая

В МОСКВЕ

Истома Шевригин так и не дождался от Андрея Щел-калова поручения. Он несколько месяцев просидел в Старице, скучая и набирая вес от обильной пищи и малой подвижности. Чтобы не толстеть, Шевригин стал ежедневно совершать конные прогулки и драться со стрельцами — не всерьёз, а дабы кровь молодецкую взбодрить. Когда начались переговоры в Яме Запольском, Щелкалов вызвал его к себе. Дьяк сидел за столом и строчил что-то на листе бумаги, окуная изредка гусиное перо в чернильницу. На столе перед ним лежал плотно набитый кожаный кисет.

— А, Истомушка, — обрадовался Щелкалов, откладывая перо и присыпая написанное песком, — садись, родной. Стосковался, поди, по семье-то?

— Стосковался, — подтвердил Шевригин, — два года не видел. Доченьки уж и забыли, наверное, отца.

— Ну-ну, слезу-то не дави, — дьяк указал на кисет, — это тебе за верную службу. Бери, заслужил.

Истома шагнул к столу и взял приятно звякнувший кожаный мешочек.

— Сотня золотых здесь, — сказал дьяк, — расщедрился Иван Васильевич. Езжай в Москву, семью порадуй.

— В Москву! — не сдержавшись от неожиданной радости, вскрикнул Истома.

— В неё, в неё, родимую. Езжай и сиди дома, из города не отлучайся. Как переговоры в Яме закончатся, все туда переберутся — и я, и посланники папские. Духовные лица соберутся. Про унию говорить будем. Ты ведь у нас теперь знаток римских нравов. Можешь пригодиться.

Истома уехал в тот же день. Письма с оказией он жене высылал уже несколько раз — пусть сама неграмотная, но отец её, что там же, в Истомином доме, живёт на время его отлучки, читать умеет. В избе же без мужика никак нельзя. Как же Истоме хотелось домой! Истосковалась, наверное, баба, да и дочки подросли. Гостинцев ждут. И тестя он не забыл — всем припас. Пусть не из Рима, но когда деньги есть — что угодно и в Москве купишь, и в Старице. Почти всё.

В Москву шли и брат Гийом с Ласло. В пути коадъютор простыл и захворал. Пришлось им остановиться в большом селе, не доходя до Москвы вёрст тридцать. Хорошо ещё, приютившие их хозяева не испугались ни чумы, ни оспы, ни холеры с лихорадкой — отвели пустующий хлев — живите, божьи странники! Благо хлев