Радуга в небе - Дэвид Лоуренс

Он жил в большом новом доме из красного кирпича, стоявшем на отшибе и выбивавшемся из однородной массы красно-кирпичных домов, звавшихся Уиггистоном. Городку было всего семь лет. Ранее же это была деревенька в одиннадцать дворов на краю полураспаханной вересковой пустоши. Потом в земле обнаружили пласт угля, и через год возник Уиггистон — ряды и ряды розоватых, хлипких и словно призрачных строений по пять комнат каждое. Улицы были чистейшим воплощением уродства: темно-серая щебенчатая мостовая, тротуары с асфальтовым покрытием, удерживающие все ту же унылую череду домов — стена, окно, дверь, и так без конца, — краснокирпичная искусственная река, текущая в никуда из ниоткуда. Бесформенное нечто, повторявшееся вновь и вновь. Лишь время от времени однообразие нарушали какие-нибудь овощи или скудные бакалейные припасы, выставленные в витрине.

В центре городка расположилось пустое бесформенное незастроенное пространство базарной площади — черная, убитая многими ногами земля, окруженная со всех сторон все теми же унылыми строениями, только красный кирпич здесь уже был грязным, узкие окна — закопченными, но длились они все так же бесконечно, вместе с узкими дверями, и лишь на одном углу — трактир, и где-то затерянная на другом краю площади — почта с ее тусклой темно-зеленой вывеской. От городка веяло унынием разрухи. Шахтеры слонялись группами или компаниями или же понуро шли по асфальтовым тротуарам, направляясь на работу, — они казались не живыми людьми, а призраками.

Жесткая неподвижность пустых улиц, их унылая бесформенная похожесть наводили мысль скорее о смерти, чем о жизни. В городке не было центра притяжения, артерии, стройности живого и естественного организма. Он раскинулся, давая почву всей этой красно-кирпичной сумятице, быстро разраставшейся, распространявшейся, как лишай.

И в стороне от всего этого на взгорке стоял большой красно-кирпичный дом Тома Брэнгуэна, из окон фасада хорошо была видна окраина городка — бессмысленное убожество терриконов, уборных, зады выстроившихся в неровные ряды домов и мелочная жизнь внутри каждого из них, становящаяся еще подлее из-за бесплодной сцепленности с другими мелочными жизнями Вдали была большая шахта, которая работала день и ночь, а вокруг нее луговой зеленый простор с двумя извилистыми ручьями, чьи берега поросли вереском и клочковатым утесником, с темной полоской леса на горизонте. Весь пейзаж был призрачным, совершенно призрачным. Даже прожив здесь целых два года, Том Брэнгуэн все не мог никак поверить в реальность этого места. Это было похоже на зловещий сон, когда безобразные, неясные и леденящие кровь предчувствия становятся явью.

Урсулу и Уинифред возле маленькой убогой станции встретил автомобиль, повезший их через то, что им обеим казалось убогим началом чего-то ужасного. Городок был воплощенным хаосом, упорным, устоявшимся, застывшим. Взгляд Урсулы завороженно провожал мужчин, бесцельно, кучками стоявших на улицах, четверо либо пятеро из них шли тесной группкой, а рядом не то впереди, не то сзади бежали их собаки. Мужчины были прилично одеты и очень тощие. Эти ужасные тощие фигуры почему-то привлекли ее внимание. Что-то безнадежное было в них, и вместе с тем они жили, сохранив страсть жить внутри своей мертвенной оболочки, влача бессмысленные свои дни с удивительной замкнутостью и достоинством. Казалось, жесткая и грубая оболочка, в которую они заключены, сковывает их тела.

Автомобиль подвез Урсулу, испуганную и ошеломленную, к дому дяди Тома Его там еще не было. Дом был обставлен простой хорошей мебелью. Том снял внутреннюю стену, превратив переднюю часть дома в просторную библиотеку с маленьким кабинетом в углу. Это была изящная комната — отведенная под лабораторию и одновременно читальню, но отдававшую все тем же жестким механическим бурлением, которым дышала безобразная конструкция городка, и это бурление в зачатках своих простиралось и далее — на зеленые луга и суровый пейзаж, на огромную симметричность шахты за ними, на другой стороне.

Они увидели шедшего по извилистой дорожке Тома Брэнгуэна, Он стал тяжелее, солиднее, но его котелок был по-прежнему лихо сдвинут на лоб, придавая ему вид мужественного, красивого и удивительно похожего на всех других людей действия человека. И цвет лица у него не изменился, свидетельствуя о прежнем превосходном здоровье; но шел он как будто задумчиво, сосредоточенной походкой.

Когда он вошел в библиотеку, Уинифред Ингер испуганно вздрогнула, таким неожиданным был его вид — аккуратный, наглухо застегнутый сюртук, на макушке лысина, но не поблескивающая, не явная, а словно привыкшая постоянно быть скрываемой обнаженность, темные глаза влажны и неопределенны. Он держался в тени, словно стеснялся. А рукопожатие его было мягким и в то же время таким сильным, властным, что по сердцу у нее пробежал холодок.

Одного взгляда на спортивную фигуру этой внешне такой бесстрашной девушки ему оказалось достаточно, чтобы уловить сходство с собственной своей темной и извращенной натурой. Он мгновенно понял их родство.

Манера речи у него была любезная, немного отчужденная и холодноватая. Он сохранил особенность своей улыбки, когда широкий нос его вдруг по-звериному морщился и обнажались острые зубы. Безупречность его гладкой, как воск, кожи и превосходный цвет лица маскировали странный и отталкивающий оттенок чего-то грубого и гнилостно-порочного, вульгарного, что проглядывало в полноватых бедрах и нижней части спины.

Уинифред сразу же заметила, как почтительно и даже с каким-то скрытым подобострастием глядит он на Урсулу, что, как было видно, тешило в девушке гордость и одновременно слегка смущало ее.

— Неужели это место и вправду так ужасно, как кажется? — спросила девушка, окинув его утомленным взглядом.

— Да, здесь все такое, каким кажется, — ответил он.

— А почему люди здесь такие грустные?

— А разве они грустные? — отозвался он.

— Вид у них ужасно, бесконечно грустный, — горячо вырвалось у Урсулы.

— Мне они грустными не кажутся. По-моему, они притерпелись.

— К чему они притерпелись?

— Ко всему — к шахтам и к этому месту.

— Почему же они не попытаются все это изменить? — запальчиво вскричала она.

— Считают, что это им следует измениться, приспосабливаясь к шахтам и к этому месту, а не место приспосабливать к себе. Первое и сделать легче, — сказал он.

— А вы с этим согласны! — не удержавшись, выпалила племянница. — Ты тоже считаешь, что человеку следует привыкать и приспосабливаться ко всяким ужасам. Зачем нам эти шахты? Можно ведь и без них обойтись!

Он криво улыбнулся цинической улыбкой, и Урсула вновь ощутила ненависть к нему.

— Я думаю, что условия жизни у них не такие уж плохие, — сказала Уинифред, вознесясь над всей этой трагедией в духе Золя.

Он повернулся к ней, любезный, рассеянно-отчужденный.

— Нет, условия жизни у них довольно плохие. Шахты здесь очень глубокие, душные, в некоторых из них сыро. Многие умирают от чахотки. Но заработки здесь высокие.

— Ужасно! — воскликнула Уинифред Ингер.

— Да, ужасно, — сурово согласился он. За эту суровую солидную сдержанность его и уважали на шахте.

Вошла служанка и спросила, куда подавать чай.

— Отнесите все в беседку, миссис Смит, — распорядился он.

Белокурая хорошенькая молодая служанка вышла.

— Она замужем, эта ваша служанка? — спросила Урсула.

— Она вдова. Муж ее не так давно умер от чахотки. — Брэнгуэн мрачно улыбнулся. — Слег с чахоткой в доме ее матери, а там еще пять-шесть человек жили, болел-болел, потом умер. Я спросил ее, очень ли она переживала. «Знаете, — сказала она, — он под конец таким капризным стал, все ему было не так, ничем не угодишь, не знаешь, бывало, как к нему и подступиться. Так что, когда все кончилось, это было даже в каком-то смысле и облегчением — для всех и для него». Замужем она пробыла всего два года, родила сына. Я поинтересовался, была ли она с ним счастлива. «О да, сэр, мы ведь поначалу так хорошо жили, пока он не подхватил заразу эту; мы очень, очень хорошо жили, но ведь, знаете, ко всему привыкаешь. У меня и отец, и два брата от этого же умерли. Привыкаешь».

— Как ужасна такая привычка, — сказала, содрогнувшись, Уинифред Ингер.

— Да, — ответил он все с той же улыбкой. — Но такие уж это люди. Скоро выскочит замуж, небось… Тот ли муж, этот ли — не такая уж разница. Все они шахтеры.

— В каком это смысле «не такая уж разница»? — спросила Урсула.

— Ее муж, Джон Смит, был грузчиком. Для нас он был грузчик, и для себя самого он был грузчик, так что и она знала, что в основном он представляет свою профессию. А брак, дом — все это вторично. Женщины вполне это сознают, воспринимая как должное. Тот мужчина либо этот — не так уж важно. Важна шахта. А вокруг нее и вдобавок всегда будут вещи менее важные. И их очень много, таких вещей.