Радуга в небе - Дэвид Лоуренс

И за эти несколько месяцев дружбы с учительницей Урсула очень развилась, делая быстрые успехи. Уинифред изучала науки. У нее было много умных знакомых. И ей хотелось довести Урсулу до своего уровня.

Они говорили о религии, очищая ее от догм и фальши. В представлении Уинифред религия была гораздо человечнее. Постепенно Урсула осознала, что все известные ей религии — это лишь разные одежды, в которые рядится мечта человеческая. Мечта и была реальностью, а одежда зависела, в общем, от национальных пристрастий либо была продиктована необходимостью. У греков имелся обнаженный Аполлон, у христиан облаченный в белое Христос, у буддистов — их царственный отпрыск, у египтян — их Осирис. Религии были делом местным, вера же была универсальна. Христианство являлось лишь ее ответвлением, частностью. Но до сих пор местно обусловленные религии еще не ассимилировались в единую веру.

В религии явственно звучали две сквозные темы — страха и любви И тема страха в величии своем не уступала теме любви. Христианство использовало распятие, дабы избавиться от страха; «Соверши со мной худшее, чтобы уничтожить во мне страх этого худшего». Но то, что страшит, необязательно есть зло, как то, что любишь, необязательно есть добро. Страх может преобразоваться в преклонение, а преклонение тождественно покорности; любовь же может преобразоваться в триумф, тождественный восторгу.

Они часто говорили и о философии, пытаясь пробиться к сути многих сочинений. В результате ее склонили к мысли о том, что единственным критерием как добра, так и истины служит желание человека. Истина — не запредельна и не надмирна, она сама — производное человеческого ума и ощущения. И бояться на самом деле ничего не надо. Тему страха как основу религии следует оставить в прошлом, отдав ее на откуп древним почитателям силы, поклонявшимся Молоху. В наш век просвещения мы не поклоняемся силе. Она стала прерогативой сферы финансов, где действует тупая наполеоновская гордыня.

Но Урсула тяготела к Молоху. Ее бог не был кротким и смиренным, с Агнцем или Голубем в качестве символа. Он был львом и орлом. Но не потому, что и лев, и орел обладали силой, а потому, что они были горды и неодолимы; они были тем, чем они были, а не покорными рабами пастуха, не питомцами нежной дамы или жертвами на алтарь священнослужителя. Урсуле до смерти наскучили кроткие и покорные агнцы и унылые голуби. Если агнец ляжет вместе со львом, возможно, для агнца это и будет большой честью, но силы льву это не убавит. Самообладание и достоинство львов вызывали у нее восхищение.

Было непонятно, как агнец может любить. Агнцы были созданы лишь для того, чтобы быть любимыми. Они умели только бояться — дрожа, предаваться страху и становиться жертвой; или же предаваться любви, чтобы быть любимыми. В обоих случаях они были смиренны и пассивны. Яростные разрушительные любовники, стремящиеся к моменту наивысшего страха и наибольшего триумфа, когда и страх, и триумф равны, были не из породы агнцев, а также голубей. Она напрягала свои члены подобно львице, подобно необъезженной лошади, и сердце ее терзали неумолимые желания. И пусть ему тысячу раз суждена была гибель, все равно оно было и оставалось сердцем львицы, даже тысячный раз возрождаясь к жизни после очередной гибели, возрождаясь еще более яростным, не ведающим сомнений, сознающим свою непохожесть и отделенность от целостности противоречивой вселенной, от всего, что не есть она.

Среди прочего Уинифред Ингер интересовалась и женским движением.

«Мужчины больше ничего не создадут, они утратили способность создавать, — говорила старшая из подруг. — Они много суетятся и болтают, но, в конечном счете, они попросту глупы. Они подгоняют все под обветшавшие и косные абстракции. Любовь для них — это мертвая абстракция. Они ищут к тебе подход не для того чтобы полюбить тебя, они ищут в тебе свою идею, говоря: «Вот она, моя идея», и таким образом воспринимают лишь себя и избирают лишь себя. Как будто я — это выдумка мужчины! Как будто я и существую только потому, что какой-то мужчина выдумал идею меня! Как будто я могу стать его открытием, отдав свое тело для воплощения его идеи, предоставив инструмент, чтобы он мог претворить в жизнь мертворожденную теорию! Но они слишком суетливы и привередливы для творчества; все они импотенты — не могут захватить женщину. И всякий раз получают лишь идею, чем и довольствуются. Они похожи на змею, кусающую свой хвост, потому что голодна».

Подруга познакомила Урсулу со своими друзьями — женщинами и мужчинами, образованными, но не удовлетворенными жизнью, беспокойными, казавшимися в чопорном провинциальном обществе такими же кроткими, каким было их внешнее поведение, несмотря на бешенство страстей, кипевших у них внутри.

Девушку влекло в странный хаотичный мир, мир запредельный. Она была слишком молода, чтобы до конца это понимать, и при этом от всего дурного ее оберегала прививка — любовь к учительнице.

Подошли экзамены, после которых со школой было покончено. Предстояли долгие каникулы. Уинифред Ингер уехала в Лондон. Урсула осталась в Коссетее одна. Ею овладело ужасное отчаяние отверженной, отчаяние, способное совершенно отравить жизнь. Всякое дело ей казалось бесполезным, всякое стремление — тщетным. Все равно она отрезана от остального мира. Ее удел — одиночество, страшное, убийственное. И будущее не принесет ничего, кроме черного кошмара распада, разложения. Но, несмотря на эту страшную угрозу разложения, она оставалась самой собой. Что и являлось сердцевиной всех ее страданий: она была не в силах убежать от себя, перестать быть собой.

Она все еще была привязана к Уинифред Ингер. Но накатывала и тошнота. Она любила свою учительницу, но чем дальше, тем больше в ней накапливалось чувство какой-то мертвечины, которую несла в себе эта женщина. И временами она даже считала ее безобразной и слишком плотской. Ее женственные бедра казались Урсуле излишне широкими, грубыми, а щиколотки и плечи — толстыми. Ей хотелось изящества и стремительного напора, а не этой тяжелой и липнущей влажной плоти, липнущей оттого, что лишена собственной жизни.

А Уинифред все еще любила Урсулу. Красота и пыл девушки вызывали в ней страсть, она беспрестанно угождала Урсуле, готова была ради нее на все.

— Поедем со мной в Лондон! — молила она девушку. — Тебе будет там хорошо. Там ведь столько удовольствий.

— Нет, — упрямо и хмуро отвечала Урсула. — Нет. Не хочу я ехать в Лондон. Хочу остаться сама по себе.

Уинифред понимала, что это значит. Она понимала, что Урсула начинает ее отвергать. Горевший в ее юной подруге жар, прекрасный и неутолимый, не желал больше мешаться с ее исковерканной, извращенной жизнью. Уинифред это предвидела. Но она была слишком горда. Хотя в глубине ее души разверзалась черная бездна отчаяния.

Казалось, жизнь ее кончена. Но бушевать и яриться ей мешала безнадежность. И предусмотрительно оберегая и расходуя остаток чувства, которое все еще питала к ней Урсула, она отправилась в Лондон, оставив возлюбленную в одиночестве.

И после двух недель разлуки письма Урсулы вновь стали нежными и полными любви. Дядя Том пригласил ее пожить с ним. Он был теперь управляющим новой большой шахтой в Йоркшире. Может быть, и Уинифред тоже с ней поедет?

Ибо Урсула облюбовала теперь перспективу брака для Уинифред. Она хотела, чтобы та вышла за ее дядю Тома. Уинифред понимала это — она ответила, что приедет в Уиггистон. Понимая, что делать нечего, она предоставила все воле судьбы. Том Брэнгуэн тоже разгадал замысел Урсулы. Он тоже испытал крах всех желаний. Раньше он делал что хотел. Но привело это лишь к душевному разладу и полному упадку всех жизненных сил, скрываемому им под маской терпимости и добродушного юмора. Теперь он никого на свете не любил — ни единого мужчину, ни единую женщину, ни Господа, ни человечество в целом. Он пришел к устойчивости полного отказа от всех стремлений. Ни собственное тело, ни собственная душа не заботили его больше. Единственное, чего он хотел, это чтобы его оставили в покое, не лезли в его жизнь. Лишь за это — простой факт его существования в мире — он еще держался. Здоровье еще не изменяло ему. Он жил. И наполнял жизнью каждое мгновение. Таким и раньше было его кредо. Легкость и непринужденность не были ему присущи от природы, но какой-то выход в этом он для себя нашел. Когда его не тревожили в его одиночестве, он поступал как ему заблагорассудится, очертя голову и не думая о последствиях. Ни добро, ни зло его больше не волновали. Каждое мгновение жизни превратилось в крохотный отдельный островок, пустынный, не обусловленный.

Он жил в большом новом доме из красного кирпича, стоявшем на отшибе и выбивавшемся из однородной массы красно-кирпичных домов, звавшихся Уиггистоном. Городку было всего семь лет. Ранее же это была деревенька в одиннадцать дворов на краю полураспаханной вересковой пустоши. Потом в земле обнаружили пласт угля, и через год возник Уиггистон — ряды и ряды розоватых, хлипких и словно призрачных строений по пять комнат каждое. Улицы были чистейшим воплощением уродства: темно-серая щебенчатая мостовая, тротуары с асфальтовым покрытием, удерживающие все ту же унылую череду домов — стена, окно, дверь, и так без конца, — краснокирпичная искусственная река, текущая в никуда из ниоткуда. Бесформенное нечто, повторявшееся вновь и вновь. Лишь время от времени однообразие нарушали какие-нибудь овощи или скудные бакалейные припасы, выставленные в витрине.