История жизни бедного человека из Токкенбурга - Ульрих Брекер

Эти тексты разнятся между собой по глубине смысла, поскольку автор первого из них талантлив, автор же второго текста — гений. Но оба писателя говорят об одном и том же, одним и тем же слогом и в одно и то же время. Почти в тех же словах выражает свое восхищение майским утром гетевский Вертер: «Удивительная радость охватила всю мою душу, подобно нежному весеннему утру, которым я наслаждался всем сердцем. Я — один и радуюсь жизни в этих местах, словно созданных для таких душ, как моя» и т. д.[533]

Может быть, объявив Брекера пантеистом, который подобно молодому Гете поклоняется не Богу, а Природе, мы бы несколько поспешили. Но Брекер действительно улавливает новые веяния эпохи с большой чуткостью. Его взгляд на мир расширяется. При этом почти исчезает морализирование, но остается религиозный восторг перед Бытием. Пиетистское мироощущение Брекера, требующее восхищения всяким творением Божьим (ибо этот мир есть наилучший из возможных миров, как доказывали Лейбниц и его ученик и популяризатор Христиан Вольф), само диктует ему этот тон личной благодарности Творцу за все сущее. Впрочем, если вспомнить, какое глубокое влияние на двадцатилетнего Гете оказала подруга матери Зузанна Катарина фон Клеттенберг, убежденная пиетистка, воспетая потом под именем «прекрасной души» автором «Годов учения Вильгельма Мейстера», то можно не сомневаться в том, что и гетевский так называемый пантеизм, и брекеровская экзальтация обусловливались в определенной степени пиетистскими идеями и настроениями.

Пиетистское движение — это своего рода протестантство внутри протестантизма, возникшее в XVII в. Оно дало многочисленные ответвления в виде сект и течений, среди которых — «моравские братья» и гернгутеры, «тихие поселяне», «богодухновенные» и т. п. Какими бы ни были мистические «перекосы» этого религиозно-нравственного явления, оно помогло развитию немецкой и вообще европейской нравственной философии и значительно смягчило, не без борьбы и споров, однобокий просветительский рационализм. У начал идей пиетизма стояли гениальный немецкий мыслитель-самоучка Якоб Бёме, богословы И. Арндт и Ф. Я. Шпенер, а одним из последних и ярких проявлений подобного мировоззрения на востоке Европы можно считать учение украинско-российкого философа и поэта Григория Сковороды, проповедовавшего гармоническую христианскую «мораль внутреннего человека».[534]

Брекер был читателем Гете — знал его ранние стихи, вчитывался в «Вертера». Тревога и тоска этого гетевского героя, который не находит себе места в обществе богатых и знатных, были хорошо знакомы «бедному человеку». Но имелся еще один духовный источник, объединяющий Брекера и Гете, — их общий страстный интерес к творчеству В. Шекспира.

Брекер знакомится с Шекспиром по немецкому переводу известного историка словесности и эстетика Иоганна Иоахима Эшенбурга (1743—1820), изданному в Цюрихе в 1775—1777 гг.[535] Из тринадцатитомного издания Брекер тщательно проштудировал двенадцать томов и записал свои впечатления в особую тетрадь, озаглавив их «Нечто о пьесах Вильяма Шекспира, сочиненное бедным неученым жителем мира сего, имевшим счастье их прочесть». Эти очерки были впервые опубликованы только в 70-х гг. XIX в.[536]

Шекспир и европейская культура — большая отдельная тема. Творчество этого английского драматурга и поэта позднего Ренессанса (или раннего барокко?) оказалось созвучно всем последующим временам начиная с эпохи Просвещения.[537] Интерес к Шекспиру в XVIII в. возник именно тогда, когда потребовалось дополнить идею Разума богатством чувств, превратить в искусстве характер-маску в живой образ и отразить в литературном и драматическом сюжете противоречивую действительность. Шекспир показал «субъективную сторону исторического процесса»,[538] т.е. взглянул на историю сквозь личность, чего и требовала эпоха Просвещения. Он перевернул формулу мировосприятия барокко «мир—театр» в понятие театра как отображения мира живых людей. Велико шекспировское влияние на русскую культуру.[539] Но немецкая литература «бури и натиска» и ее предшественники опередили в своем страстном шекспиризме всех и даже самих англичан.[540]

Психологизм Шекспира, а не только его драматургическое мастерство, противостоящее условностям театра классицизма, привлек внимание просветителей в Швейцарии. Еще в 1718 г. увлекся Шекспиром Бодмер, первые попытки немецких переводов шекспировских пьес предпринимаются также в Альпах («Ромео и Юлия» С. Гринеуса, 1758). Там же берется переводить его прозой Виланд, живущий в 1760-е гг. Цюрихе.

Поклонниками Шекспира были столь разные участники немецкого Просвещения, как Лессинг и Гете. Первый в 1767 г. в своем журнале «Гамбургская драматургия» призывал изучать Шекспира; второй взялся за этот труд и увидел в английском гении певца свободы человеческого «я», утверждаемой в вечной трагической борьбе личности с «неотвратимым ходом» истории (в речи «Ко дню Шекспира», 1771). Через сорок лет Гете напишет очерк «Шекспир и несть ему конца» (1813).

Соединение сложнейшего психологического рисунка с полным доверием к зрителю или читателю (Гете сравнил шекспировских героев со стеклянными часами) независимо от того, кто изображается — король, герцог, ремесленник, солдат, женщина, мужчина, придает наследию Шекспира ту общедоступность, демократичность, которую вслед за одним из основоположников современной литературной науки Иоганном Готфридом Гердером мы обычно называем народностью, превышающей всякую национальную и сословную принадлежность.[541]

Английскому изданию пьес Шекспира 1632 г. было предпослано стихотворение, в котором тогда уже отмечались основные качества его поэтики. В прозаическом переводе оно звучит так: «Плебейское дитя, с высокого своего престола он создает целый мир и управляет им; он воздействует на человечество тайными пружинами, возбуждая в нас то сострадание, от которого сжимается сердце, то мощную любовь, он зажигает и гасит в нас радость и гнев, он приводит в движение чувства; небесным огнем он видоизменяет нас, похищая нас у нас же самих».[542]

«Ведь в тебе целый мир», — словно цитирует Брекер это стихотворение в своем обращении к Шекспиру. Он беседует с покойным драматургом так, как говорил бы «с этим добрым человеком, сидя с ним за одним столом», высказывая ему свое мнение о прочитанных вещах, задавая вопросы и возражая в споре.

Совершенно так же воспринимал его Гете. «Шекспир, друг мой, если бы ты был среди нас, я мог бы жить только вблизи от тебя! Как охотно я согласился бы играть второстепенную роль Пилада, если б ты был Орестом...», — говорил он в своей речи 1771 г.[543]

Внутренняя, личная связь с Шекспиром стала традиционной в истории его восприятия. Через сто лет Ф. Ницше скажет: «Я не знаю более разрывающего душу чтения, чем Шекспир: что должен выстрадать человек, чтобы почувствовать необходимость стать шутом!»[544]

От издевательства глупцов

Ты станешь мне щитом,

А я тебе служить готов

Хотя бы и шутом —

обращается Брекер