Солнце отца - Сьюзен Фанетти

свой меч. Она перешагнула через Магни, который был ранен, но не сильно, и направилась к своему брату.

— Я люблю тебя, брат. Я всегда буду любить. А теперь я исполню твое желание. Я надеюсь, боги сочтут тебя достойным Валгаллы.

Она подняла меч обеими руками и отделила его голову Хокона туловища.

Он не сделал ни малейшей попытки уклониться от удара.

Когда его тело упало, Сольвейг тоже упала. Она выронила меч и опустилась на колени, и горе, которое она скрывала от всех, кроме Магни, в течение семи дней, вырвалось из ее сердца и души. Она вцепилась кулаками в грязный, окровавленный доспех своего брата и закричала.

Сильные руки обхватили ее, и она услышала у своего уха голос, который любила больше всего на свете.

— Я здесь, — пробормотал Магни напряженным от собственной боли голосом. — Я здесь.

24

На следующий день после того, как Сольвейг была названа ярлом Карлсы, после того, как Хокон был похоронен и оставлен на суд богов, Астрид и Леофрик погрузили на свои корабли меркурианскую армию и отплыли домой.

Их намерение, а также горячая надежда Магни и его отца состояли в том, чтобы немедленно отправить Ольгу и детей обратно на самом быстром их корабле, успев сделать это за короткий промежуток времени, оставшийся до момента, как зима взбаламутит море и сделает путешествие слишком опасным. Если они упустят этот шанс, пройдет лето, прежде чем он снова увидит свою мать и сестру, прежде чем его отец воссоединится со своей женой и новорожденной дочерью.

Это была хрупкая надежда, требующая идеального стечения обстоятельств. И все же Магни наблюдал за береговой линией каждый день с момента отплытия меркурианских кораблей, хоть и знал, что они еще не добрались домой, не говоря уже о возвращении.

Его отец делал то же самое. Часто они стояли бок о бок на насыпи и смотрели на море. Но ни тот, ни другой не могли полностью предаться этому времяпрепровождению. Его отцу предстояло снова укрепить свои владения. И у Магни была Сольвейг, которую было нужно поддержать.

Со дня сьюнда она закрылась от него, и он не знал, что делать. Она стала как скала — прочная и прямая, но жесткая и холодная. Как будто она выдохнула все чувства из легких, пока стояла на коленях перед телом своего брата, а затем ее грудь превратилась в камень. Даже он не мог пробиться сквозь этот панцирь.

Они не были вместе с той ночи перед сьюндом. Их раны были незначительными, всего лишь порезы, которые потребовалось зашить, но рана в сердце и разуме Сольвейг была серьезной. Слишком серьезной, чтобы она могла принять утешение. Каждую ночь они спали вместе, каждую ночь Магни заключал Сольвейг в объятия, и она лежала рядом с ним, как будто хотела этого, но не более. Она отворачивалась даже от простого поцелуя.

Он держал ее в кругу, пока она плакала и раскачивалась, сидя на коленях. Когда она затихла, он помог ей подняться на ноги и отвел к целителю, где им обработали раны. Потом привел ее в маленькую хижину, отданную им отцом. Той ночью Сольвейг искала его объятий; она прижималась к нему до самого рассвета.

А потом поднялась и превратилась в камень.

Конечно, Магни понимал. Всего за неделю столько горя — это подкосило бы почти любого. Он знал, что она будет бояться разрушения в своем горе и будет бояться себя отпустить. Какой бы храброй Сольвейг ни была в бою, больше всего на свете она боялась своих собственных чувств. Только недавно она начала воспринимать их как силу, которую следует принимать, а не как слабость, которую нужно подавлять.

Горе настолько сильное, что подгибались колени и слезы лились потоком — только тот, кто овладел мудростью чувств, мог увидеть в нем силу. Сольвейг была лишь новичком. Поэтому она превратилась в камень и заперла свои чувства на замок. Все.

Любому, кроме Магни, она казалась сильной и здоровой. Каждый день она работала вместе с остальными над восстановлением Гетланда, и каждый день после обеда она сидела с Магни и его отцом, и они разрабатывали план возвращения в Карлсу — как доберутся, какие припасы возьмут с собой, как будут кормить людей.

Его отец снова и снова настаивал на том, что они должны переждать зиму в более умеренном климате Гетланда и начать восстанавливать Карлсу, когда вернется солнце. Сольвейг упорно отказывалась. Карлса была ее родиной. Она была владением ее отца более двадцати лет, и Сольвейг настаивала, что бесчестит его каждый день, оставляя в опустошении.

Магни пошел бы с ней, куда угодно, но он был согласен со своим отцом. Даже в теплое время года жителям Карлсы пришлось бы нелегко; создать что-то из ничего было тяжелой работой, а создать что-то из руин — вдвойне. Просить их взяться за тяжелую работу в условиях долгой северной зимы казалось суровостью, если не жестокостью.

Он и сказал это, только более мягкими словами, и получил в ответ холод, такой острый и плотный, что камень превратился в стекло.

Сегодня его отец высказался в более резких выражениях, назвав Сольвейг глупой и безрассудной — и, что было еще хуже, эгоистичной. Ее искусно созданное самообладание пошатнулось, и она выбежала из зала.

Впервые за долгое время Магни не последовал за ней и не попытался остановить.

Так что теперь он стоял на причале и смотрел на пустынное море. С момента отплытия Астрид и Леофрика прошло десять дней. В случае обычного путешествия домой этого времени хватило бы, чтобы подготовить людей и корабль к отплытию — так что надежда увидеть корабль на горизонте превращалась из фантазии в возможность.

Магни нужна была его мать. Он был мужчиной, которому исполнилось целых двадцать лет, но прямо сейчас ему нужна была мама. Мудрость Ольги указала бы ему способ оттащить Сольвейг от края, на котором она стояла.

— Ты должен пойти к ней. — Его отец встал рядом с ним.

— Я знаю. Но я не знаю, что ей сказать. Я всегда знал, как с ней поговорить, как достучаться до нее. С тех самых пор, как мы были маленькими. Но в эти дни она слишком далеко. — Он вздохнул и высказал свои недавние мысли вслух. — Мне нужна мама.

Его отец печально усмехнулся.

— И мне, сын мой. У меня разрывается грудь от того, что я нахожусь вдали от нее. — Леиф опустил взгляд на свои руки, раскрытые и обращенные вверх, и затих. Когда он заговорил снова, казалось,