Вчера - Олег Зоин

— Благодарю, довольно… Хозяюшка, Нора, не лей понапрасну, я — готов!

— Пей, Лупинос, и чувствуй себя как на войне, — добродушно трепал его по плечу Петр Прохорович. Нора, хохотнув, налила и себе.

— В России испокон веков пьют, — рассуждал Петлюк, — классическая страна пьянства, казнокрадства и бюрократии.

— Петенька, к чему эти экскурсы в царское прошлое? — толкнула его локтем Нора.

— Не толкайся, женщина! Мы кровью завоевали наше право слова, мы, марксисты–ленинцы, не боимся инсинуаций политиканствующих мещан, мы… да что тебе объяснять! Миша! — Петлюк подсел поближе к Лупиносу. — Миша, я пригласил тебя посоветоваться насчет фактов саботажа у меня в цехе. Помоги, посоветуй!

— Что, артист продолжает свой монолог, — догадался Лупинос. — Серба или как там его?

— Вот–вот, сопливый философ вздумал меня учить! Как я непростительно ошибся, Миша. Повысил ему разряд. Перевел дробильщиком. Теперь он имеет в месяц тысячу двести — тысячу триста и подымает кипешь, дурень. Нельзя доверять никому! Учён же, вот досада, а дал такого маху!

— Понизь ему разряд, обруби премию, и он, как миленький, хвост подожмет.

— Не могу. Уже не могу. Теперь цех сразу поймет, из–за чего я на него давлю. Нет, в свете новых сведений, которыми я обладаю, такие меры уже неразумны. Нас, старых чекистов, не проведешь!

— Что же это за сведения, Петр?

— Письмецо работяги намарали в «Правду», а о чем, неизвестно.

— Письмо? Непохоже на тебя обращать внимание на грязные анонимки.

— Напротив. Письмо подписало человек двадцать, причем два коммуниста искусились.

— А о чем пишут, может быть, по мелочам?

— Если бы! Не знаю, милый, не знаю. В том–то и заковыка, что пока неизвестно содержание.

Лупинос, обеспокоенный откровением Петлюка, несколько протрезвел.

— Но чего же он, дурак, хочет?

— Ничего не хочет. Повидимому, воображает себя бескорыстным. Типичный кукурузник, думает одним махом в коммунизм вскочить. А нас, что же, на свалку? Проблема поколений, видите ли! В наше время никаких таких проблем не было. Вызывали, куда следует, и быстро вправляли мозги морозцем. Думаю, что главному рано или поздно придется–таки за порядок браться, а то как бы не развалить то, что мы мозолями выстроили. Надо, надо учить их, как работать, как место своё помнить. Правильно я говорю, Михаил?

— Ты прав, как всегда, Петр, но…

— Никаких «но»! Мы обязаны так проучить дезорганизатора Сербу, — и Петр с ударением повторил, — дезорганизатора, са–бо–таж–ни‑ка сраного так должны проучить, чтобы другим неповадно было.

Нора принесла разгоряченным деятелям чаю:

— И что ты, Петя, на комсомольцев своих взъелся? Пусть помитингуют, тебе жалко, что ли? А если правы, признай!

— Молчи, артистка! — саркастически захохотал Петлюк. — С мысли не сбивай!.. И вот, верь не верь, Миша, чувствую, что весь цех заразился бациллой критиканства и ниспровергательства. Даже тупое животное Евстафьев, чьей формулой было «Нам, татарам, один хрен!», и тот перестал со мной здравствоваться! Вообрази только, я подхожу, снимаю шляпу:

— Здорово, гвардейцы! А гвардейцы, как бараны, глазеют и… молчат! В таких условиях я и заколебался, тащить Сербу на товарищеский суд или нет. Усугубить положение можно…

— Тащи, чего там, — безразлично сказал Лупинос.

— Прекрасно, я так и думал, что ты согласишься меня поддержать. Приходи завтра в четыре, соберем заседание товарищеского суда, скажешь там зажигательных пару слов. Не сомневайся, получишь словесно в зубы. Что он будет огрызаться, я уверен. Потом вызови Сербу на завком за грубость на суде. Ну, а дальше проверни решение завкома уволить хама, добро?

— Не приду я на ваш суд, занят завтра, — с неохотой ответил Лупинос. До него постепенно доходила мерзость дела, в которое его затягивал Петлюк, и на душе становилось все более грязно и тоскливо. Хотелось уйти, убежать, уехать. Повинуясь внезапному прозрению, Лупинос начал рубить без стеснения:

— Извини, конечно, но не нужен мне твой дурацкий Серба и его письмо. Сам разделывайся!

Лупиносу стало страшно, что он попадет в немилость инстанций и еще могут снять с непыльной должности профбосса, возвратить в цех, на рабочее место, чего он опасался больше всего. С таким трудом пробившись в руководство, он не хотел, не имел права рисковать. Хорошо Петлюку, у него связи и в органах, и в обкоме, а тут приходится плыть самостоятельно. И выручить может лишь диалектически понятая пронырливость и собачье понимание господствующего ветра.

— Как, ты отказываешься мне помочь, мне, который тебя пропихнул в завком? Так тебя понимать?

— Зачем крайности, Петр Прохорович? Я солидарен с тобой и прочее! Но официально поддерживать воздержусь.

— Официально! — передразнил Петлюк. — Бздишь, мелкая твоя душа! Грешить грешишь, такой же, как и все вокруг, а сыграть со мной на пару забздел?! Не ожидал! Не распускайся, хлюпик! Наша возьмет!

— Пойми меня правильно, Петр Прохорович! Я уважаю тебя, понимаю, но, сам посуди, дети у меня, детишки. И теперь, когда я один гляжу за ними, мне спотыкаться нельзя! А вдруг не осилим твоих сутяг? Чёрт его знает, как повернется дело. Ведь если двадцать подписей, а из них две членов партии, я думаю, надо быть начеку. Знаешь, какая сейчас постановка вопроса, «пишут рабочие, прислушайся. И не просто прислушайся, а перестраивайся!». Да. И скажу тебе по секрету, Кулаков готовится преподнести тебе сюрприз.

— Что же ты раньше молчал? Ну и что готовит кулацкое говно?

— Слышал я, брак твой отдельно ссыпает, и порядочно уже набрал, больше тысячи тонн…

— Ах, мать честная, обезумели вы все, что ли? Ополчились! Ну ладно! Не дрейфь, Лупинос! Не очень я в тебе нуждаюсь. Не пойми так, что я тебе оговорить Сербу предлагал! Не было между нами данного разговора и ты ко мне не приезжал. Понял? Но запомни, приятель, перекипят страсти, стоять тебе снова рядовым на левом фланге, о чем я позабочусь. Я тебя возвысил, я тебе и под зад не постесняюсь дать. Двигай лучше в цех, нечего чаи распивать!

Грубо толкнув стул, Петлюк встал, потянулся и направился в переднюю, где зашуршал плащом. Через минуту он уже громко хлопнул дверью. «Куда же ты без шляпы?» — хотела крикнуть ему вдогонку Нора, однако раздумала.

Коньяк подействовал на неё основательно и, несмотря на то, что слегка поташнивало, настроение установилось самое бесшабашное, хотелось петь, смеяться просто так, без причины, без разрешения хамовитого мужа.

— Выпьем ещё? — полуспросила, полуприказала она и, не дожидаясь кивка со стороны Лупиноса, наполнила рюмки. Предзавкома, которого одолевали сомнения, правильно ли он поступил, отмежевавшись от Петлюка, тоже тянуло напиться вдрызг, так, чтобы скрыться в пьяном мареве от осточертевших проблем и забот, чтобы избежать необходимости утрясать, согласовывать, продвигать, поучать, подхалимничать, командовать и покоряться. Хотелось мещанского уюта с фикусом, ласки обыкновенной заботливой бабы и, если уж и говорить по правде, то и грешка с соседкой хотелось. Раз уж такая неразбериха на заводе заварилась, то не лучше ли уйти в свою раковину, держаться подальше от всяких там соревнований, совещаний, заседаний, угрызений совести и ущемлений самолюбия? Хотелось побыть просто зверем в лесу.

— Ах, Нора, грызет он душу твою, точно хорёк… Я так сочувствую тебе и, поверь, помог бы тебе, если бы моя помощь означала для тебя что–либо существенное и необходимое.

— Михаил, что вы, я так рада вашему вниманию. Один вы бываете у нас последнее время и один вы видите, как я страдаю. Вот уже девять лет, как я бросила сцену, перспективу и сижу, как дура, взаперти.

— Ужасно, Нора. Пошлите его ко всем чертям, вы же очаровательная женщина, вы ещё прогремите, найдёте счастье.

— Мишенька, милый! Я выбилась из сил, не могу никак угодить ему, что делать? — вырвалось у неё, и она вдруг, вполне натурально заплакав, припала к Лупиносу.

— Милый, вытяни меня отсюда. Не могу дольше, умру!

Потрясенный Лупинос отчетливо услышал удары собственного сердца. Оно бесцеремонно толкало его в дыхало тугими струями крови и нахально требовало: «Вспомни, ты же мужчина и хотел побыть зверем. Ну же!».

Лупинос обхватил плечи Норы, приподнял заплаканную головку и вцепился в её голодно вздрагивающие губы синеватыми и жёсткими своими. Почувствовав, что у него в руках бьется, тоже волнуясь, в нерешительности и ожидании, женщина, поднял её тяжелую, теплую и мягкую тушу и понёс, не разбирая дороги, задирая ногами ковер, опрокидывая стулья, тычась то в стол, то в сервант, пока не надыбал дверной проём, протиснувшись в который, восхищенно сопя, втащил замершую Нору в спальню.

… Потом они, обнявшись, неодетые, стояли бесстрашно у окна, любуясь вечерним городом, совершенно не думая о том, что любой момент может вернуться Петлюк и откроет дверь своим ключом. Из широкого окна открывался вид на стройку жилого массива, длинные многоэтажные корпуса недостроенных панельных домов напоминали многозначные цифры в примерах на сложение столбиком. Кто–то начертал их по синему листу неба у нижней кромки. На заднем плане пышно дымили трубы металлургического комбината.