Собрание стихотворений - Борис Чичибабин

Книга 2. Солнце на улицах

* * * Я не служил унынию и лени{492},Как Бог трудился, ширью мировойДышал и брел, о девичьи колениЛюбил тереться русой головой.

И день настал, и вот сбираю дань я,И перед сонмом дружественных лицУсталый смех труда и обладаньяДа прозвенит с отчетливых страниц.

Хвала мужам и женам человечьим,Хвала рожденным в муках и крови,Ночам и дням, утратам и увечьям,Дыханью грез и чувственной любви!

Расти, душа, под шум лесной листвы,Для новых дум, для нового труда.Оставьте всякое отчаяние, Вы,Входящие сюда.

Не позднее 1952

* * * Трепет жизни, всю душу пронявший{493},Свет весенний, хмельное питье,Замолчишь ты, мальчишество наше?О, шуми, золотое мое!

В честь того, чтоб случалось почаще,Ради верных и радостных рук,Подымайте зажженные чаши,На колени берите подруг.

И под вольное пенье рассказа,Словно музыка дум о былом,Виноградные горы КавказаЗасверкают над нашим столом.

И откроются пышные дали,И воочью возникнут из тьмыВсе загадки, что мы разгадали,Города, что построили мы.

И наполнится полночь огнями,И осыплет с макушки до пятЗлато злаков, посеянных нами,И лесные ключи закипят.

Среди тостов соленых и зычных,Среди сочных колбасных гирляндБудь как дома, знаток и язычник,Пробуй все, веселись и горлань!

О, дороги, покрытые пылью,В звоне бури и в шелесте трав.О, приблизься, заря изобилья!О, побудь еще, юность, щедра!

Подымай благодарные взоры,Золотая моя немота.Мастера, оптимисты, обжоры,Я пожизненно ваш тамада!

Пусть за далью, за далью степною,Обнаженное, в звездной пыли,Запоет под победной ступнеюВечно юное тело земли.

Не позднее 1952

* * * Не хочу на свете ничего я{494},Кроме вечной радости дорог,Чтоб смеялось небо голубоеИ ручьи бежали поперек,

Кроме сердца бьющегося, кромеДлинных ног и трепетных ноздрей,Золотых ночлегов на соломеИ речных купаний на заре.

Не желаю ничего на свете,Только пить румяную росу,Слушать, как трещат сухие ветвиИ гремят кузнечики в лесу,

До пупа порвать свою рубашку,Сапоги отдать кому-нибудь,Рыжих пчел и милую ромашкуБлагодарным словом помянуть.

Ничего на свете не хочу я,Лишь бы жить свободным и босым,Под хмельными звездами ночуя,Славя ту, чей свет неугасим.

В добром смехе голову закинув,Каждой травке верен и знаком,Пить вино из глиняных кувшинов,Заедая хлебом с чесноком.

Не позднее 1952

             КАВКАЗУ{495}

Я тебе не чужой человек.Мы не просто большие друзья.Мы сошлись и связались навек.Нас нельзя разлучить и разъять.

И, быть может, в стотысячный разО тебе и грустим и поем,Соколиное горло — Кавказ,Неуютное счастье мое!

Ты мне звонко чихаешь в лицоНеожиданным взрывом ветров.Я тебе отвечаю, кацо:Будь здоров — и я буду здоров.

Я целую вершины твои,Как седую отцовскую прядь.Если гибель почую в крови,То к тебе возвращусь умирать.

Если трудной мне будет тропа,Дай плечом прикоснуться к тебе.Ты — могучий, ты жизнью пропах,Помоги мне, отец мой, в борьбе.

Прямо в горы — из душных трущоб —Мой веселый, мой яростный путь.О, еще бы хоть раз, о еще бЭтим ветром до боли вздохнуть.

<1942, 1952>

* * * Гамарджоба вам, люди чужого наречья!{496}Снова и вечно я вашим простором пленен…Холод и музыка в пену оправленных речек.Говор гортанный высоких и смуглых племен.Бешеный пыл первобытных попоек и сборищ.Мощные кедры, что в камень корнями вросли.Горной полыни сухая и нежная горечь.Шелест и блеск остролистых и бледных маслин.Знойные ливни и ветра внезапного козни.Осени щедрой ломящие ветки дары.Дивной лозой опьяненные руки колхозниц.Свет в проводах от курящейся утром Куры.Руды, и смолы, и пастбищ хрустящая зелень,Уголь под пальмами, хлеб золотой и вино.Мудрые люди долин и вершин и расселин,Сердце мое в вашу землю навек влюблено.Слава твоя бесконечно мила и близка мне,Кров мой любимый, дитя неразлучной семьи.Ах, как блестишь драгоценным, единственным камнемТы на груди у прекрасной невесты Земли!

<1942, 1950-е>

ГОРИЙСКИЕ СОВХОЗЫ{497}

Попадете в Закавказье —Посетите город древний,Не забудьте и облазьтеБлизлежащие деревни.

Там под присмотром хозяекНа горах пасутся козы,В буйной зелени лужаекТам фруктовые колхозы.

Самый нежный, непримятый,Прикорнувший у карнизов,Брызжет соком-ароматомЛетний праздник дионисов.

Но не думайте о платеГосударственной монетой:Нас там судят не по платью,И не любят дармоедов.

Там внимательно и мудроПред лицом природы выстой.Кукуруза перламутромБлещет в ткани шелковистой.

Отягченным грузной ношей,Гнуться веткам не зазорно.Под прозрачно-смуглой кожейНам у яблок видны зерна.

Вьются женственные лозы.Буйволы кричат у ясел.Мальчуган черноволосыйЩеки вишнями замазал.

Абрикос желтеют груды.Пчелы пьют у роз из чашек.Груши спеют, точно грудиЗдешних девушек тончайших.

Старики глядят из окон,Седоусы и кудрявы,Как тута исходит соком,Каплет сахаром на травы.

А бахча нам души тешитИ черешни у колодца.Это, может, богатейшийЗаповедник садоводства.

Изобилья праздник весь тут, —Груши, яблоки, румяньтесь!Пьет из рога добрый деспот,Сразу горец и фламандец.

Поутру, на зорьке божьей,В город тянутся подводы.Отпустив небрежно вожжи,Проезжают садоводы.

И, подняв свои корзинкиНад нежнейшим в мире садом,Девы робкие, грузинкиМашут рыцарям усатым.

Не позднее 1949

        ЗИМА В КАХЕТИИ{498}

Где недавно осень пировалаПосреди застольной кутерьмы,За крутым Гомборским переваломЯ заслышал шорохи зимы.

Стала тьма протяжней и кромешней.В этой тьме и повстречали мыПервый день, нелепый и нездешний,Закавказской чертовой зимы.

И уже сияет, и сквозит мне,И грозит метелицей лихойПервый день таинственный и зимний,Ледяной, звенящий и сухой.

Из России, пахнущей морозом,Волчьим калом, хвоей и огнем,Он пришел, как стыд горяч и розов,Он пришел, и я пишу о нем.

Стоит только пристально вглядетьсяВ этот день, прозрачный как стекло,И увидишь родину и детство,Все, что было, все, что протекло…

Как бы край наш ни был живописен,Как бы дома вьюгам ни звучать, —Мне теперь оттуда даже писемНе придется больше получать.

Эх, вздохнуть с нечаянной досады,Свысока плечами повести,Затянуться крепким самосадом,В матерщине душу отвести…

Здесь чужие и язык и округ,Лица женщин, жесты, имена,И мороз на камнях и на стеклахЗдесь чужие чертит письмена.

Но кого б на свете ни спросили,Где б судьба ни стлала нам приют,Всюду зимы пахнут нам РоссиейИ по-русски вьюги нам поют.

<1942–1945>

* * * То отливая золотом, то ртутью{499},А то желта, как старая слюда,За гранью гор и за метельной мутьюСкользит, журча, куринская вода.

Изборожденной трещинами грудьюК ней берег слег, не причинив вреда,И, вся сверкая ересью и жутью,Скользит, журча, куринская вода.

Давным-давно, в минувшие годаВеселый Пушкин брел по сухопутью,Играя жизнью, заглянул сюда.

Он вкус ее похваливал тогда.И, памятью горда, под дымной мутьюСкользит, журча, куринская вода.

<1942–1945>

* * * И вот дарован нам привал:{500}Сидим и почиваем.Здесь в прошлом Лермонтов бывал,И мы теперь бываем.

Возможно, этот вот гранитИ этот вот песчаникО нем предание хранитВ таинственном молчанье…

Однако ж, лютая жара.Смотрю и вижу еле:Стоит высокая гора.Над ней века шумели…

…Трава, желтея и шурша,Сгорит от зноя скоро…На той горе лежит Шуша —Великолепный город.

Как солнцем выжженный скелет,В колеблющемся зное,Она белеет на скалеМогильной белизною.

В ее глазницы заглянутьЛишь звездочкам падучим.Ах, до нее невесел путь:Карабкаться по тучам.

Скажи, скажи мне, камень гор,Единственному в свете,Не здесь ли Лермонтова взорПо-доброму стал светел…

А на заре иных времянКровавым страшным летомЗдесь турки резали армянПо вражеским наветам.

Враги, сердечные, секлисьКалеными клинками,И кровь с горы бежала внизИ капала на камень.

<1942–1945>

* * * Вечер в белых звездах был по праву{501}Обалдело горд самим собой.Ветер стих, и онемели травы,Пала пыль на плиты мостовой.

Докурил и потушил, и сплюнул,Подошел к окну — и обомлел.Надвигалась ночь. И лунно-лунноВ этот вечер было на земле.

И таким он был тогда хорошим,Что мгновеньем стал я дорожить,Что казалось: как я много прожил, —Так хотелось мучиться и жить…

Над росою стен СтепанакертаНочь текла как музыка и бред.Горы были вырезаны кем-тоНа холодном лунном серебре.

Запахи тропических растенийРастворялись в белой полумгле.Вперемежку отсветы и тени,Воплотясь, бродили по земле.

И воспоминанием о детстве —Бабушкины сказки про зверей —Плакали шакалы по соседству,Будто дети плачут у дверей.

Остывали от дневного жараПлиты улиц. Просыхала грязь.Под окошком целовалась пара,Никого на свете не стыдясь.

Он пальто накинул ей на плечи,Обнимал, на грудь свою клоня…Я стоял, и я смотрел на вечер,И они не видели меня.

Отошел, ругнувшись по привычке —Шепотом, замечу между строк, —Завернул цигарку, портил спичкиО сырой и стертый коробок.

Мне не жаль, я в зависти не чахну,Не горюю, старчески бубня.Пусть для них сегодня травы пахнут,Как когда-то пахли для меня.

Только жаль, что время слишком грузно,Что ничем не в силах я помочь,Что когда-нибудь им будет грустноВспоминать сегодняшнюю ночь.

<1942–1945>

* * * Как мать судьбой дана сынам{502},Ты мне навеки дан,И я пою тебе салам,Седой Азербайджан.То вам салам, вершины гор,Салам скупым полям,За ветер, солнце и просторИ за любовь — салам!

Иду за каменную грань,Весной твоей дыша.Здесь песней славится гортаньИ мужеством душа.Зеленый вьется виноградПо стенам, по стволам.Кто хмелю жизни вечно рад,От тех тебе салам.

Куда тебя в зловещий дымТропа твоя вела?Не ветхим древностям твоимЗвучит моя хвала.Ты в ложный пафос не втяниДуши не по делам, —Но звонким вышкам нефтянымОт всей земли салам.

Мой друг, людей боготвори,Что встретишь на веку.Коль есть еще богатыри,Они живут в Баку.Крепка рука, и точен глаз,И правда весела.Салам, друзья, рабочий класс,Товарищи, салам.

Не экзотический ВостокВ запыленных веках —Здесь нежный пенится хлопóкУ девушек в руках.И всем селениям глухим,Заброшенным углам,Я посвящаю дружбу имИ говорю салам.

Снега вершин от зорь алыКак в сказке, право так,И, как воробышки, орлыСидят на проводах.Их чуткой дремы льется дрожьПо сложенным крылам.А для охоты край хорош,Охотникам — салам.

В бараньих шапках пастухиЗовут к себе: «уважь»,Нальют вина, прочтут стихи,Спекут в золе лаваш…Войди в поля,У гор постой,Послушай поселян.Простым их душам от простойДуши твоей салам.

Пусть я пришел издалека,Иной страной дыша,Но вот тебе моя рукаИ вот моя душа.То вам салам, вершины гор,Салам скупым полям,За ветер, солнце и просторИ за любовь салам.

<1942–1945>

             СТЕПЬ{503}

Здесь русская тройка прошлась бубенцом, —цыганские пели костры,И Пушкина слава зарылась лицомВ траву под названием трын.

Курчавый и смуглый промчался верхом,От солнца степного сомлев,И бредил стихом, и бродил пастухомПо горькой и милой земле.

А русые волосы вились у щек,чтоб ветер их мог развевать.И если не это, то что же ещеРоссией возможно назвать?..

Шумит на ветру белобрысый ковыль,и зной над лугами простерт,и тут же топочет, закутавшись в пыль,веселый украинский черт…

Гадючею кровью цветут будяки.Там шлях изогнулся кривой.Свернув самокрутки, седые дядькиРешают вопрос мировой.

В румяной росе веселится бахчапод стражей у двух тополей.Хохлушки болтают, идут хохоча,и нету их речи милей.

Я сам тут родился и, радостный, росв душистой и сочной траве,и слушал ритмичную музыку кос,сбирающих пышный трофей.

Я — смелый боец, я с другими в цепи,Но в сердце иная душа:Мне нужно еще раз пройти по степи,Душистым пожаром дыша.

Хотя б ненадолго, хотя бы на мигНа путь ненаглядный взглянуть,Сияющей далью пойти напрямик,В колючках по самую грудь,

Подумать, что где-то остались друзья,Замкнуться в прозрачную грусть,Настойчивый образ из сердца изъятьИ Пушкина спеть наизусть.

Не позднее 1952

* * * Дышит грудь благоуханьем пашен{504}.Плоть весенним соком налита.Не лета проходят по упавшим, —Мы идем, ликуя, по летам.

Каждый миг единственен и вечен,Бесконечна молодость твоя, —И не нам ли, солнечным и вещимВся открыта мудрость бытия.

Мы глаза к земле не опустили,Кровь ала и свет наш не погас, —Да не сотворим себе пустыниИз душевных бдений и богатств.

Не позднее 1949

* * * О красавце железобетонном{505},О его площадях и садах,Я не знаю, чем станет потом он,Но горюю в чужих городах.

Веселей невозможно упрочить,Нашу связь расшатать нелегко,Нас одна приютила жилплощадь,Воспитало одно молоко.

Нашим будням, большим и бессонным,Не ища ни названий ни мер,Мы дышали гремучим озономНовостроек, садов и премьер.

Здесь бродил я, рассеян и кроток,За душой не имея гроша,С асфальтированных сковородокГазированным солнцем дыша.

С общежитьями и гаражами,С полыханьем неоновых жил,Дорогие мои горожане,Я как вы зимовал и дружил.

И зато, лишь сомкнутся ресницы,В музыкальном и светлом дыму,Он мне снится, как будто не снится,А как будто иду по нему, —

После гроз, в электрических лужах,В перспективе любимых аллей.Даже ради славнейших и лучшихМне его не забыть на земле.

Не позднее 1952

             СТУДЕНТЫ{506}

На площадях, в трущобах и аллеях,В печенку обжигающей пыли,Назло векам бушует поколеньеВысоколобых юношей земли.

Поскольку речь зашла о благородстве,Они на крепкий сделаны покрой,У них на лицах есть особый отсвет,Сердца пьянит их радостная кровь.

Им натощак любовь и слава снятся,Они беспечной мудрости полны,Филологи, биологи, физматцы,Соль жизни, цвет и острота страны.

Ночь напролет обсасывая пальцы,Забыв мечтать про скудные гроши,Им суждено в учебниках копаться,Черновики конспектов ворошить.

Ну, посудите сами, каково имНад языками мертвыми корпеть,Когда сияет небо голубоеИ солнце душу лечит от скорбей?..

Но будет день, и как бы там ни рыкалВ пустынном храме бешеный декан,Они подальше сунут свой матрикулС профессорской мазнею по бокам.

И снова — ветер, и опять по синиЗемных ручьев, по зелени дорогПойдут пылить подошвами босымиПо той России вдоль и поперек.

Не позднее 1952

               ОСЕНЬ{507}

Вечер — долгий, день — недолгий,Ветер — дворник без метелки:Только тронься либо дунь —Липа в бронзе, дуб — латунь.

Над пустеющей пашнейВьется пыль летучей башней.Все живое гнется ниц.На ветвях не слышно птиц.

С тучей ливенною в шалостьТучка снежная смешалась,Бьется дядька ВодянойВ паутине ледяной…

А трамвайной лихорадкиУчащаются припадки,При словах «вагон в депо» жУчиняется дебош.

У семейных нынче драмы,Ладят печи, ставят рамы,Точут пилы — топоры.Умножаются воры.

Обнажаются березы.Приближаются морозы.Едет маршал ДрожжаковНа поверку пиджаков.

Не позднее 1952

* * * Нечего выискивать{508}.Бери, пока дают.Высокий или низкий,А все же свой уют.

Где лучше и где краше?Неужто в небесах?Ах, только глупый спрашивает,А умный знает сам.

Ведь в доле самой узкойСлышна как бы сквозь сонТаинственная музыка —Далекий перезвон.

То семь небес вращается,Звеня, одно в одном,И все в себя вмещаетПевучий этот дом.

Там скачет канареечкаПо жердочкам своим.Там бог в глубинах реет,Клубящийся, как дым.

И хоть бы даже атомамиТы бомбу начинил,Не разорвешь охватаПрозрачной той брони.

…Но жил же мальчик-с-пальчик?Он жил, но жил давно.Что год, то все обманчивейСтановится вино.

Не позднее 1952

* * * И мне, как всем, на склоне лет дано{509},Забыв, как песни вольные поются,По выходным жену водить в кино,Копить рубли и обрастать уютцем.

Привыкну пить какао по утрам,Жирок — ей-ей — появится на морде,Душа, заснув, излечится от ран,И за тактичность поднесут мне орден.

И буду жить в уюте и тепле,И свежий ветер горла не простудит.Любимых много будет на земле,Зато друзей не так уж много будет.

Но вдруг, однажды, в собственном автоПод вечер мчась из города на дачу,Я вспомню юность, распахну пальтоИ — даже очень может быть — заплачу.

Не позднее 1952

            ЕВРЕЙСКОМУ НАРОДУ{510}

Был бы я моложе — не такая б жалость.Не на брачном ложе наша кровь смешалась.

Завтракал ты славой, ужинал бедою,Слезной и кровавой запивал водою.

— Славу запретите! — отнимите кровлю! —Сказано при Тите пламенем и кровью.

Отлучилось племя от родного лона,Помутилось семя ветхого Сиона.

Не проникнуть в быт твой наглыми глазами.Мир с чужой молитвой стал под образами.

Не с того ли Ротшильд, молодой и лютый,Лихо заворочал золотой валютой?

Не под холостыми пулями, ножамиПали в Палестине юноши мужами.

Погоди, а ну как повторится снова.Или в смертных муках позабылось Слово?

Потускнели страсти, опустились плечи?Ни земли, ни власти, ни высокой речи?..

Не родись я Русью, не зовись я Борькой,Не водись я с грустью золотой и горькой,

Не ночуй в канавах, жизнью обуянный,Не войди я навек каплей океана

В русские трясины, в пажити и в реки, —Я б хотел быть сыном матери-еврейки.

1946

* * *                                           Прекрасно сказано, но — будем                                          возделывать наш сад.                                                                             КандидРодной, любимый, милый человек{511},Сегодня мы прощаемся навек,         Сегодня ты печальная уйдешь,         И все следы зальет летучий дождь,И все слова, рожденные в тоске,Не возмужав, умрут на языке.         Ужели мы дожили до зимы         И никогда не улыбнемся мы?Но есть же то, чего предать нельзя:Любимый труд, уставшие друзья,         Больные дети, девушки в беде,         Похожие на белых лебедей,И женщины под сеткою дождя,Чью кровь и душу выпила нужда,         Прохожие дорогою большой,         Мечтатели с израненной душой.Во имя тех, кто дышит горячо,Во имя всех, неведомых еще,         Сквозь боль потерь, сквозь ненависть и тьму         Ты будешь жить наперекор всему.Ты будешь жить, верна себе самой,Не изменяя радости земной.         Под сенью тьмы, слабея от тоски,         Сегодня мы в последний раз близки.В последний раз, коснувшись губ моих,Ты возвратишься в мир друзей и книг,         К родному устью, в свой забытый сад.         Иди ж без грусти, не смотри назад.И ты увидишь ярко, до черты,Как могут быть сердца людей горды,         Как может счастьем одарить простор,         Как много может человек простой.И тем теплом охвачена до пят,Любить и жить захочешь ты опять,         Чтоб снова с неба нежное тепло         На городские улицы текло,А улицы напоминали лес,Где над асфальтом стелется навес         Раскидистых дубов и сладких лип,         Чтоб люди быть свободными могли б,Чтоб каждый дом, блистая белизной,Горел огнями в заросли лесной,         Чтоб, не ломая жизни за гроши,         Дух человека рос, несокрушим,Чтоб в окна рвалась щедрая листва,Чтоб, захмелев, кружилась голова,         Чтоб над Днепром, над Волгой, над Невой         Пропали дурни все до одного,Чтоб первый встречный с девушкой любойСыграть бы мог в бессмертную любовь,         Чтоб, дописав, последнюю тетрадь,         Мне не хотелось больше умирать,Чтоб ты смущенно, в золоте лучей,Могла б уснуть у друга на плече.

Не позднее 1952

* * * Когда враги меня убьют{512},Друзья меня зароют.Веселый рот землей набьют,Холодною, сырою…Осыплет желтою листвойМой сон, мой жар, мой юмор.Но — посмотрите: я — живой,Ни капельки не умер!

Гляжу на мир из-под камней.Тяжка земля сырая:Заклятый враг идет ко мне,Ладошки потирая.

— Ты думаешь, что я убит,А я не покорилсяТвоей обители обид,Неправды и корысти.И там, где золото и снедьСчитаешь ты, убийца,И там весне моей веснеть,Душе моей клубиться!

Гляжу на мир из-под камней.О гроб чешусь плечами.Товарищ мой идет ко мнеВ смущеньи и печали.

— Побереги мою ты песнь,И пусть припевы льютсяВо славу всех, какие естьИ будут, революций.Душа не вкована в броню,Суров житейский климат,Но если радость оброню,Друзья ее подымут!

Гляжу на мир из-под камней,Былую чую силу.Любимая идет ко мнеПоплакать на могилу.

— О, будь верна моей судьбе.Не стоит волноваться.Еще я выроюсь к тебеДружить и целоваться.Пускай замучат и казнят,А я, назло всем бедам,Вернуся, красен и космат,К твоим коленям белым!

1948–1951

* * * Когда бы рок меня утешил{513}Избраньем сроков бытия,Я все равно бы выбрал те же,В какие жил на свете я.

И пусть в слезах наполовину,На четверть в келье из камней,Я тот бы самый жребий вынул,Который был назначен мне.

Один, под ружьями конвоя,С одной любовью на уме,С единой той, назвать кого яЕще ни разу не умел.

Не узаконенные мерки,Не бедра глиняных Венер,А та, чьи краски не померкли,Чей щебет ввек не отзвенел.

Полет пчелы, и песня Джильды,И жизнь в румяной наготе, —Вот так я жил, и снова жил бы,И снова смерти б не хотел!..

…И если век у нас по кожеПровел похожие следы,И если ты, как я, прохожий,Отгадчик тайн, и если ты

Был жизни рад, с любимой неженИ шел с приветом к людям всем, —В какой бы ты эпохе не жил,Я все ж тебе не надоем.

Душе смертельна атмосфераЧужих времен, а наши дни —С огнем, с бедой, с полынью, с верой —Необычайны и одни.

Пока гроза не улеглась их,Пылая, радуясь, любя,Пусть для других я буду классик,Но друг и тезка для тебя.

Не позднее 1952

«Моя исповедь»{514}