Ведьма - Фриц Лейбер

— А почему ты не хочешь подзарядить ее от своего аккумулятора?

— Боюсь, что она неправильно истолкует мои намерения, — укоризненно ответил Зейн. — Конечно, в крайнем случае я готов прибегнуть к этому, но у нас есть еще время. Она не испытывает боли, потому что я поставил ее регуляторы на глубокий сон. И все-таки…

— А не заглянуть ли нам в «Рокет-Хаус»? Фирма питается от другого кабеля. Раз уж Элоиза все равно считает меня издательским шпионом, пойду я к издателям или нет — хуже не станет.

— Прекрасная мысль! — с энтузиазмом отозвался робот.

На первом же перекрестке они свернули направо, и робот снова зашагал быстрее, заставив Гаспара перейти на бег.

— Мне все равно нужно поговорить с Флэксменом и Каллингхэмом! — тяжело дыша, прокричал Гаспар. — Я хочу спросить их, почему они ничего не предприняли для защиты своих словомельниц? Казалось бы, уж о своем-то кошельке они должны позаботиться!

— Мне тоже хотелось бы обсудить ряд деликатных вопросов с нашими почтенными работодателями, — ответил Зейн. — Гаспар, старая ты кость, я весьма обязан тебе за услугу, далеко выходящую за рамки одолжений, которые одно разумное существо обязано оказывать другому. Я тебе чрезвычайно благодарен и постараюсь при случае отплатить тем же.

— Спасибо, старая гайка, — растроганно ответил Гаспар.

Когда последние словомельницы были сожжены или и взорваны, — опьяненные победой писатели разошлись по своим романтическим жилищам, по своим Латинским кварталам и Гринвич-Виллиджам и принялись ждать, когда на них снизойдет вдохновение.

Оно, однако, явно не торопилось посетить их.

Минуты превращались в часы, часы — в дни.

Были сварены и выпиты цистерны кофе, на полу мансард, мезонинов и чердаков (по свидетельству антикваров, точно воспроизводящих обиталища древних служителей муз) выросли груды окурков, но все напрасно. Великие эпические произведения не рождались, и никому не удалось состряпать даже простенькой детективной повести.

Отчаявшись и устав ждать, писатели садились в кружок и брали друг друга за руки в надежде, что сконцентрированная психическая энергия возродит в них творческое начало, а то и свяжет прямо с давно умершими авторами, готовыми любезно уступить им свои сюжеты, совершенно бесполезные в потустороннем мире.

Но ничего в голову так и не приходило.

Представления современных писателей о творческом процессе ограничивались нажатием на пусковую кнопку словомельницы. А ведь как далеко ни шагнул человек Космической эры, кнопки у него еще не выросли, и писателям оставалось только скрипеть зубами, глядя на роботов, которые были гораздо совершеннее в этом отношении.

К тому же многие писатели обнаружили, что они не умеют составлять из отдельных слов осмысленные фразы, а некоторые даже не способны писать. Проходя психослухотелегипнообучение, они поголовно пренебрегали факультативным курсом устаревшего искусства, которым считалась грамотность. Тогда они бросились покупать диктофоны — весьма полезные аппараты, преобразующие устную речь в письменную, но и тут большинство с тоской обнаружило, что располагает лишь минимальным запасом слов, едва хватающим на житейские нужды. Они выдавали огромное количество первосортного словопомола, но создать что-нибудь самостоятельно было для них так же невозможно, как заставить свой организм вырабатывать мед или шелковую нить.

Некоторые из этих неписателей — пуристы вроде Гомера Дос-Пассоса — и не собирались ничего писать после разгрома словомельниц, полагая, что этим пустяковым делом займутся их менее атлетичные и более эрудированные собратья. А кое-кто — и в их числе Элоиза Ибсен — надеялись теперь создать писательский союз, или стать издателями, или еще как-нибудь воспользоваться хаосом, воцарившимся после разрушения словомельниц, или, на худой конец, просто отвести душу.

Однако большинство писателей искренне верили в свои способности, надеясь создать рассказы, повести и даже романы, хотя раньше ни разу не пробовали написать хотя бы одну строку. И вот теперь их постигло разочарование.

Продумав семнадцать часов подряд, Франсуа Сервантес-Пруст медленно начертал: «Ускользая, скользя, плавно вращаясь, поднимаясь выше и выше все расширяющимися огненными кругами…» — и остановился.

Гертруда де Бовуар прикусила зубами кончик языка и вывела печатными буквами: «Да, да, да, Да, ДА! — сказала она».

Вольфганг Фридрих фон Вассерман застонал в творческих муках, и на листе бумаги появилось: «Однажды…»

Это было все.

Между тем на планете Плутон Генеральный интендант Космической пехоты отдал приказ сократить рацион книг и литературных лент, так как запасов чтива осталось всего лишь на три месяца, а новые поставки не ожидались.

Снабжение магазинов Земли новыми книгами было урезано сначала на пятьдесят, а затем на девяносто процентов в целях экономии скудного запаса уже готовых произведений. Домашние хозяйки, привыкшие читать по книге в день, обрывали телефоны мэров и конгрессменов. Премьер-министры, засыпавшие с детективной повестью в руках (а иногда и черпавшие из нее глубокие государственные соображения), с понятной тревогой следили за развитием событий. Телевизионные программы и стереофильмы также были переведены на режим строгой экономии, поскольку сценарии для них поставляли те же словомельницы. Специалисты в области электроники и кибернетики сообщали в своих предварительных секретных докладах, что на восстановление одной словомельницы потребуется от девяти до четырнадцати месяцев, и прозрачно намекали, что окончательная оценка может оказаться куда пессимистичнее.

Торжествующее победу англо-американское правительство внезапно поняло, что разоренные издатели не смогут платить своим служащим, — а ведь Министерство безработицы надеялось пристроить в неквалифицированные словомолы подростков, не обеспеченных работой.

Правительство обратилось с воззванием к издателям, а издатели — к писателям, умоляя их придумать хотя бы новые названия, под которыми можно было бы выпускать старосмолотую продукцию. Впрочем, консультанты-психологи предупредили, что эта попытка обречена на полную неудачу — по каким-то причинам при повторном чтении книги даже тончайшего помола вызывали только отвращение.

Предложение опубликовать классические произведения XX века или даже более древних времен, на котором настаивала кучка идеалистов и других чудаков, было отвергнуто как неосуществимое: читатели, воспитанные с детства на словопомоле, находили книги дословопомольных времен нестерпимо скучными и вообще невразумительными. Правда, некий гуманист-отшельник заявил, будто виной всему невразумительность словопомола, представляющего собой словесный наркотик, не имеющий никакого содержания и смысла, а потому после него невозможно читать книги, содержащие хотя бы разрозненные мысли, но это дикое заявление даже не попало в печать.