У нас в саду жулики (сборник) - Анатолий Михайлов

…И вот он уже ушел в своем импортном пальтишке и в своей исторической кепочке, смешался с толпой и растворился.

Я немного постоял, и меня потянуло на Васильевский остров. Я еще там ни разу не был.

Я дошел до метро и проехал две остановки. Поднялся по эскалатору и вылез. Я думал, Васильевский остров синий. Как у Бродского: «… Твой фасад темно-синий / я впотьмах не найду …» А он какой-то бесцветный. Потемки-то, конечно, были, а вот синего фасада нет. И никакого острова. Обыкновенные трамваи. Да грязно-серый снег.

Через неделю я улетел в Магадан, а Бродский через полгода совсем в другом направлении. Чтобы больше никогда не появиться в этих местах.

Тень облака

Когда мне открыли, то я сначала не понял: неужели такой взрослый сын. А это, оказывается, сам Саша. Он был в ковбойке и в чем-то вроде сатиновых шаровар. Как будто только что с веранды, где всей семьей сражались в боченочное лото.

– Ну, как, – Саша поправил очки, – долго искали? – и голос у него оказался даже еще мягче, чем по телефону.

Я ответил:

– Да нет…

Я думал, поэты живут ото всех по отдельности, не то чтобы ото всех, но уж, по крайней мере, от родственников. Конечно, не обязательно в отдельной квартире, но можно снять и угол, хотя бы пятый, ну, на худой конец, чердак; пускай подвал. Но меня ожидало разочарование: ведь даже Бродский – и тот жил вместе с родителями (теперь, правда, он с ними больше не живет). А у Саши такой длинный коридор: здесь мама, здесь папа, там детская. А здесь рабочий кабинет и письменный стол.

Магнитофон поставили на диван и сразу же включили. Саша слушал деликатно, но я бы не сказал, чтобы очень внимательно. И было не совсем понятно, насколько это ему приятно. И вдруг вошел его папа.

Папа, мне думается, понял, что песни на слова Саши. Хотя Кушнер ему ничего не сказал. Мне даже показалось, что папе было, действительно, приятно. Во всяком случае, гораздо приятнее, чем самому Саше. Но по-своему. Ему было приятно, что на слова его мальчика какой-то другой мальчик поет песенку. В старое время в Одессе так же, наверно, было приятно, когда твой мальчик играет не хуже других на скрипке. Папа минут пять посидел и молча вышел.

После папы в сопровождении сына вошла Сашина жена. Она его привела к Саше сказать «спокойной ночи» и, не успел я это зафиксировать, как тут же его увела. А потом, наверно, пошла на кухню готовить к столу. Она появлялась как-то мельком, но я все-таки обратил внимание, что у нее «фиксы». Если Саша весит килограмм 55, то она, пожалуй, потянет на все 80.

Саша меня с женой не познакомил, и поэтому я даже не знаю, как ее зовут. Жена принесла графин с водкой, и в графине плавали аккуратные лимонные дольки. Помимо графина с водкой, она поставила нарезанную, как произведение искусства, селедку и еще картошку в мундире и с маслом. Мне кажется, когда они одни, то Саша затыкает себе на грудь салфетку.

Магнитофон мы выключили, так и не дослушав. И больше уже не включали. И вообще о песнях больше не говорили. А когда еще слушали, то в одном месте Саша заметил, что я спел «снежинок рой кружит, сверкает», а надо «кружит, сверкая».

Я сказал:

– Хотите, я перепою?

Он чуть ли не замахал руками:

– Что вы, что вы, не надо! Это я так.

Саша наполнил рюмки, и мы с ним выпили. Картошка была вкусная. И кстати. Потому что я с утра ничего не ел. Саша тоже ел с удовольствием и как-то даже весело. В стихах он гибнет, плачет, стонет, а уплетает селедку за милую душу. Мне кажется, это правильно. Гораздо хуже, если бы наоборот. Если бы наоборот, то я бы к нему не пришел. Я бы тогда не стал слагать на его стихи песни.

– Ну как, нравится? – как-то даже гордо спросил у меня Саша, и на него в эту минуту было радостно смотреть. Можно подумать, что маринад для селедки приготовляла не жена, а он сам, Саша. Я ел Сашино угощение и улыбался – до того мне было вкусно.

А когда я собрался уходить, Саша достал книжку своих стихов, вытащил авторучку и, немного подумав, написал:

Дорогому Толе Михайлову

с благодарностью

за мелодию к стихам.

Сердечно А.Кушнер

12.02.1972 г.

Ленинград

Простите пехоте

Окуджава меня не впускал. Я стоял на лестничной клетке, а он со мной разговаривал как будто через цепочку. Я его сразу узнал по голосу и говорю:

– Здравствуйте, Булат Шалвович. Я к вам по поводу песен… но не ваших… Понимаете… у вас переводы…

А он ничего не понимает и даже не пускает через порог. Он говорит:

– Звоните, звоните по телефону…

Я говорю:

– Да я вашего телефона и не знаю. Я вас нашел через справочное бюро.

Он говорит:

– Звоните, звоните. Узнайте через редакцию. Вам в редакции скажут. Там знают.

В какой редакции? Кто знает? В растерянности я даже позабыл, что передо мной сам Булат Шалвович, и по привычке чуть было не просунул ботинок между дверью и косяком. Но вовремя опомнился.

В свете лестничной клетки не так-то просто разглядеть выражение лица. Один только голос. Знакомый бархатный голос.

– Звоните, звоните, вам скажут…

Пришлось опять занять в справочное бюро очередь…

Когда я позвонил Булату Шалвовичу по телефону, то он снова долго ничего не понимал. Он уже начал нервничать, а я все пытался ему объяснить:

– Понимаете, у меня несколько песен на слова Отара Челидзе. А переводы ваши.

Он заинтересовался:

– Да? Это любопытно.

Но дальше этого любопытства дело так и не двигалось.

Я ему звонил еще раз пять, а ему все некогда. И он все откладывал:

– Знаете, давайте на следующей неделе.

А на следующей – снова на следующей. И так каждый раз. Как будто я хожу в бухгалтерию ЖЭКа. За справкой. И вдруг он меня спрашивает:

– Вы сейчас очень заняты?

Ну прямо я так загружен, что просто неудобно меня отвлекать. Наверно, я ему уже до смерти надоел. Я даже за него испугался.

– Да нет, – говорю, – не очень.

Он говорит:

– Ну, приезжайте. К двенадцати успеете? У меня сегодня минут двадцать свободных. – Потом подумал и уточнил: – Минут двадцать пять. Знаете, у меня все по графику. То одно, то другое… Давайте, к половине первого. К часу ко мне должны прийти. Я вас жду.

Вдобавок я к нему еще и опоздал. Минут на восемь. Все не было троллейбуса.

Булат Шалвович встретил меня в домашнем халате. Теперь это его рабочая одежда. А сам все такой же худой и высокий. Как-то даже еще и постройнел. Только вот уже совсем полысел.

Мы вошли с ним в комнату, и Булат Шалвович придвинул мне кресло. И мне это, конечно, польстило. Еще бы: посидеть в кресле у самого Окуджавы!

И теперь я даже могу написать об этом стих. У Булата Шалвовича называется « Как я сидел в кресле царя ». А у меня будет называться « Как я сидел в кресле Булата Окуджавы ».

Он сразу куда-то вышел, и я уставился на его письменный стол: за этим столом Булат Шалвович сочиняет свои исторические романы. А если поднять голову, то, чтобы как следует вжиться в образ, – фотографии декабристов. Тут же под боком – их геройские жены, вперемежку с жандармами. И все, конечно, красавицы, и с перьями на шляпках; а декабристы – в гусарских мундирах. Ну, а жандармы с такими закрученными усами. Как у товарища Буденного.

Булат Шалвович принес удлинитель, и я воткнул в розетку вилку своего «Романтика». Я за него в Магадане отдал четвертак.

« Спят горы и долы, и ласточка спит, и пчела… » – запел я на пленке. И не успел я допеть до середины, как Булат Шалвович велел мне вдруг выключить.

– Погодите, – он все еще смотрел на мою кассету, – давайте сразу запишем!

От неожиданности я как-то опять растерялся. Неужели ему так понравилось?

Я заскромничал:

– Да здесь плохое качество… да и гитара слабая…

Он улыбнулся:

– Ну, при чем тут гитара! Вы знаете, очень неплохо. Представьте, я даже не ожидал…

Мне просто не верилось. Вот это я понимаю. Как жаль, что никто этого не слышал.

Я ему предложил:

– А давайте я вам лучше запишу сам…

Но оказалось, что у наших магнитофонов могут не совпасть параметры: ведь у Булата Шалвовича «Грюндиг». И когда он говорил, что у него «Грюндиг», то при этом он, мне показалось, почему-то застеснялся. И добавил, что «Грюндиг» ему подарили друзья.

Я вообще обратил внимание, что у Булата Шалвовича очень много подарков. Какая-то не квартира, а прямо настоящий музей. Все стены увешаны картинами и рисунками. И почти везде сам Булат Шалвович.

Припоминается одна картина, на которой Булат Шалвович изображен в гимнастерке, а вместо погон – карты. На картах вместо червей и крестей – нотные знаки. А вместо винтовки – гитара.

Мы еще немного послушали, и Булат Шалвович сделал несколько замечаний. Например, когда слушали «Март», то он мне дал даже практический совет.

– Вы знаете, какая-то плясовая. Тут надо или изменить мелодию, или добавить припев.

Теперь он мой учитель. А я его ученик.

В это время зазвонил телефон, и Булат Шалвович схватил трубку. Звонила его мама.