У нас в саду жулики (сборник) - Анатолий Михайлов

В центральную улицу со всех сторон впадают петляющие вдоль покосившихся заборов и монотонных с подтеками сараев кривые закоулки, и внешне это напоминает полноводную реку с разветвленной системой таких же полноводных притоков, но если смотреть из глубины, то большая часть предметов лишь только чуть колышется под водой среди кусков льда и пустых консервных банок с острыми ядовито отогнутыми краями, и, если нечаянно наступить, начнется заражение крови.

21

Я подтягиваю за отвороты резиновый сапог и, вытерев со лба капли пота, врезаюсь совковой лопатой в сцементированное переплетение нечистой силы и льда. Это моя работа.

Сам по себе лед не такой уж прочный. Но с примесью галоши он приобретает свойства стали.

Я отбрасываю лопату и беру в руки лом. От непривычного напряжения у меня вздуваются на ладонях мозоли. Потому что я белоручка. Среди чернорабочих.

22

Вечная мерзлота с каждым годом все увеличивается в размере. Я могу это доказать.

Короткое лето и нехватка рабочих рук способствуют тому, что накопление льда опережает его ликвидацию.

В результате, все больше остывая, земля обрастает оболочкой, напоминающей пухнущую ледяную покрышку со все хуже отапливаемой одиночной камерой внутри.

23

Но ветер это ведь не только пыль в глаза или пыльный мешок, это еще и пыльца. Вот он налетает на одуванчик и, как будто срывая зло, разносит в пух и прах трепещущий воздушный десант. И вечные парашютисты-зерна, отлетев в совсем иной мир, безропотно опускаются в землю, все в ту же самую землю, но по сути совсем в другую: в землю, где нет ни заполярной Венеции, ни пухнущей из года в год леденящей покрышки с одиночной камерой внутри (все это у старших сестер и братьев, у которых не рыльца, а рыла в пушку), а над головой растет подорожник, и если освободить от пыли, залечивает рану. Это и деревья, хвойные и лиственные, высокорослые и низкорослые, вечнозеленые и посиневшие от холода, всегда обнаженные; это и пчела, о которой тебе только и известно, что она дает мед и может воткнуть жало, а чем отличается от осы, не совсем понятно, но какая разница; это и стрекоза, что все лето поет, в то время как муравей, надрываясь от непомерной ноши, зарабатывает себе на пенсию, но пусть даже и муравей, пускай даже комар, пьющий твою кровь и кровь твоего товарища, лишь бы не малярийный, и даже болотная жаба, пусть даже и лягушка, пускай себе квакает, и, конечно, трава, но чтобы не ступала нога человека; а самое главное – цветы, которых я тебе никогда не дарил, но зато подарю сейчас, – все эти гладиолусы и гвоздики, тюльпаны и георгины, если даже и спутаешь, то сами слова, сочетания букв издают тонкий аромат; обыкновенная сирень, которая, сколько ни залапывай, все равно никогда не надоест, – втиснутая в пригородные вагоны и осыпающаяся на колени, только она пробует оживить одурманенную духотой сумеречную безысходность воскресного вечера с тяжелой головой и неотвратимо надвигающимся понедельником; неброские кусты жасмина по соседству с угрюмой очередью возле пивного ларька, единственного места в округе, где царит оживление, если не считать винно-водочный отдел полупустого универсама, – маскируясь под набивший оскомину каменный пейзаж, но излучая удивительный запах, они говорят совсем об иной жизни, немыслимой в этих краях, но где-то все-таки существующей, совсем рядом, стоит лишь закрыть глаза, – да вот же она, тут, у меня под рукой, – твоя нежная и прохладная кожа – как будто бы снег, голубоватый и в бликах, – снег, в который ты однажды упала, помнишь, мы катались на лыжах и ты наклонилась поправить ремешок, а по-твоему, – «ремушок», такой ласковый, и еще: «камушек», «баушка», а когда разогнулась, то, не выдержав ослепительного напора, рухнула, прямо в голубизну, но я, кажется, все перепутал – мы только-только сошли с электрички, я нес впереди лыжи, а ты – не успела оглянуться – и уже в сугробе; и твой задыхающийся шепот « Струнка моя, ветер… », а может быть, и строчка из письма, из целого вороха писем; а под снегом – все те же холмы и овраги – твои мягкие округлые буквы…

24

которые напоминают твои плечи, когда, возвращаясь из Серебряного Бора, мы стоим с тобой под навесом и смотрим на ливень. Ты протягиваешь из-под навеса ладонь и, не ведая, что творишь, уходишь в себя, а мне остается придумать название, конечно, условное, например: девочка, играющая на арфе; девочка похожа на нашу дочь. Но лучше просто девочка, вернее женщина, женщина, играющая на арфе, а может, на виолончели, – все равно что цветы в мороз, морозные узоры, только вместо запаха – звуки, почему-то всегда неслышные, а вместо холодных струн инструмента – теплые струи дождика, еще совсем не приструненные, да и ветер в трепетном порыве все перебирает и перебирает вьющуюся прядь, и покамест закуролесит, утечет немало воды; а стоит тебе сделать шаг, – и ты уже вся в ливне, и теперь похоже на море, когда только входишь в воду и сейчас поплывешь, или когда тебя поливаешь из душа, а ты понарошку фыркаешь и как будто захлебываешься…

А если закрыть глаза и прислушаться к шуму дождя, то его можно сравнить с затихающим шелестом листвы; а ведь только что все крепчал и густел и с каждой новой нотой лез из кожи все выше и выше, вбирая и заглушая окрестные звуки – и оглушая, но не оглоушивая… и вдруг, на самом пределе, завис, как если бы вырвался, наконец, из пут и оторвался… но, оказывается, уже пошел на снижение, сперва неохотно, а потом все быстрее и быстрее, и, как-то все равно неожиданно, сошел на нет, но не совсем – словно еще кто-то рядом остался и ходит на цыпочках. А попробовать их открыть, то через поредевшую занавеску можно увидеть рождение радуги, главное, не прозевать: вот она, где-то еще сбоку, уже забрезжила; а поднять их минутой раньше, то, пожалуй, ничего и не обнаружишь, – и вдруг проступила, сначала издалека, неясным мерцанием, весточкой с горизонта, первой ласточкой, но с каждым мгновением все яснее и ближе, теперь уже радужной вестью, что все растет и разворачивается, пробивая сквозь нагромождение облаков солнечную борозду.

И вот уже ливня простыл и след, нет, еще не простыл: от разнеженной, еще теплой земли, перекрещиваясь уже чуть охладевшим ветром, поднимается пар; успокаивающиеся набрякшие влагой деревья, невнятно бормоча что-то несвязное, точно силясь спуститься на землю, но не спеша, а может наоборот, остаться еще там, под облаками, пытаются поправить разлохмаченные ливнем прически, отражаясь в зеркальной воде; притихшие кусты, как бы в слезах, множась и переливаясь, светятся радужной росой – той же самой, что и у тебя на щеке: в прилипшем сарафане и со спутанными кольцами волос, ты, открыв рот, все смотришь и смотришь и как будто бы пьешь из проема между покачивающимися кронами сосен.

…А потом наступит зима. И хотя на небе будут совсем другие тучи, ты так и останешься с протянутой рукой под низко плывущей рванью, и на твои опущенные плечи будет медленно падать снег.

25

Тебе никогда не приходило в голову, отчего, когда дует ветер, у тебя начинает ломить в затылке?

Кажется, я догадался. Дело не только в ветре. Чтобы понять, что такое ветер, нужно разобраться в природе надувательства.

Ветер приволакивает попавшую под дурное влияние холода тучу. И вот уже тут как тут снег.

В этой теплой компании все связаны одной веревкой. Которой виться всегда.

Ветер и снег – вечные чернорабочие природы.

26

Снег засыпает крышу соседнего дома, окна которого каждую ночь гаснут перед твоими глазами, одно за другим, и никогда не угадаешь, в какой последовательности, как если бы смотреть на дерево и ждать, на какой из веток оторвется и спланирует именно вот этот лист, а потом, подхваченный ветром, непонятно куда унесется. Потому что, сколько бы на лист ни глядеть, он обязательно остается на месте, но стоит только отвернуться, хотя бы на миг, как листа уже нет и в помине, и очень трудно определить, где же он только что находился: перед глазами сиротливо подрагивает голая ветка.

Вот так же и окно: кто-то напротив двигается, накрывает на стол, достает из холодильника закуску, наливает стакан, спорит, ругается, стучит кулаком, скрипит зубами, но вот, кажется, успокаивается и, схватившись за сердце, валится на кушетку и засыпает, даже не раздеваясь, и ты вдруг обращаешь внимание, что человек был совсем один, и возникает вопрос – с кем же тогда этот человек спорил?

…Но свет все по-прежнему горит, пять минут, десять, полчаса… но стоит только опустить глаза и тут же их поднять, как вместо горящего окна неясным силуэтом проступит темный сплошной массив – оказывается, это окно было уже последнее, – и ты все сидишь и смотришь, как будто это не дом, а дерево.

27

А если повернуть голову, то переливающиеся огни Парка культуры с неподвижным чертовым колесом вперемешку с темнотой все вбирают и вбирают в себя хлопья – на мерцающей поверхности воды как бы идет поединок между рекой и снегом, и если внимательно смотреть на снежинки, то, кажется, чем дольше на них глядишь, тем их становится все больше и больше, и чем белее снежинки, тем чернее поверхность реки.