Милорд (СИ) - Баюн София

— Какого черта?! — прошипел он, поднимаясь.

Виктор молчал. Он улыбался широко и почти счастливо, и его душу наполняло то темное и ледяное, что он безуспешно пытался растворить в водопроводной воде. Эта темнота, на поверхности которой плясали алые блики, плескалась у порога, лизала его, словно прибой, и каждый раз, когда она отступала, Мартин видел на светлом дереве черные дымящиеся ожоги.

Мари с визгом вскочила на кресло, прижимая к груди Ореста. Мартин обернулся — что-то темное, густое, как нефть, сочилось из-под второй двери.

Мартин успел достать лезвие и сжать косяк, чтобы кровь редкими каплями потекла из незаживающего пореза — пытался остановить надвигающееся безумие, когда бритва выскользнула из окровавленных пальцев и скрылась в черной луже.

А потом темнота пришла и в его сознание.

…

Мартин с трудом отрыл глаза. Он сидел в кресле, Мари тихо всхлипывала, сидя на подлокотнике и придерживая локтем его согнутые колени. В комнате что-то неуловимо изменилось. Несколько секунд потребовалось, чтобы понять, что комната ни при чем — он ослеп на левый глаз.

С трудом поднял руку, на которой теперь еще чаще виднелись темные пятна. Приложил ладонь к лицу.

Левая половина онемела, уголок рта словно смерзся в спазме.

— Ох, котенок… ну ты посмотри, что он наделал, — плакала Мари.

Мартин с трудом выпрямился — подошвы ботинок сухо хрустнули — и перевел взгляд на нее. Она разглядывала свои руки — обожженные, в лохмотьях сгоревших перчаток и отходящей кожи.

— Больно? — с трудом спросил он.

— Некрасиво! — всхлипнула она. — Я теперь совсем некрасивая… ох, Мартин, что же нам теперь делать?

Он опустил взгляд — паркет обуглился и кое-где из швов еще виднелся дым.

— Что произошло?..

— Не знаю! Из проема вот это потекло, а потом проем закрылся… а ты упал…

Мартин вспомнил, что перед тем, как потерять сознание видел, как Мари запрыгнула на кресло.

— Ты что, пошла меня поднимать?

Мари молчала, только вытирала слезы обрывками бархатных рукавов.

— Видела что-нибудь… в проеме?

— Нет… не видела, у меня же с ним нет… связи, только с тобой, — прошептала она. — Только ты, котенок… мы же теперь…

— Кто ты, Мари? — перебил он, закрывая глаза. Так было гораздо лучше — вместо размытой, хромой картинки, сознание полнилось звуками и запахами. Он слышал, как клубится, подступая к двери, темнота. Слышал далекие голоса из проема — кто-то кричал, и кажется, билось стекло.

— Я не знаю, хороший, — развела она руками. — Но у меня нет воспоминаний о… жизни. Наверное, ты меня придумал.

— Зачем?

— Наверное, я была тебе нужна. Тебе нужен был кто-то… кто умеет рассказывать истории, которые ты рассказать не сможешь. Я пришла.

— Я не могу, — прошептал он, чувствуя, как щекочут лицо обожженные пряди ее волос. — Не хочу этого делать. Я не смогу его убить.

— Он устал, котеночек, — с горечью произнесла она. — И ты… приложил к этому руку. Как я тебе сказала.

— Все равно ничего не вышло. Хорошо, что он не задумался о том, что я показывал ему про Нику…

— Ну вот видишь. Он устал и сам просит его убить. Ему плохо, — Мари выдыхала слова прямо ему в ухо, шепчуще-теплые, словно боялась, что если она отстранится — слова остынут, истают по дороге, не коснувшись его сознания. — И ты умираешь, мне так жаль, мне действительно так жаль… никогда не хотела никого мучить…

— Откуда ты знаешь, говоришь ведь, ничего не помнишь, — слабо улыбнулся он.

— Не помню — значит не было! Все кончилось, Мартин. Нам на самом деле… славно было. Если это ад — из тебя вышел плохой дьявол.

— Скорее чистилище. Что… там? Или ты и этого не помнишь?

— Черепичные крыши, — уверенно ответила Мари. — Там маленький город у моря, красные черепичные крыши, и… и мужчина с серой шинели и темных очках!

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

— Что? — Мартин даже открыл глаза — таким неожиданным был ее ответ. Но никого, кроме них и сонного Ореста в комнате не было.

— Там берег, а дальше — причал, где стоят корабли, у которых нет настоящих парусов, — вдохновенно продолжала она. — На берегу мужчина в серой шинели, у него русые волосы и темные очки, потому что он не любит, когда видят его глаза. Он там стоит потому что… потому что ты обещал, что он вернется! Там пахнет йодом и машинным маслом, там абсурдно, легко и снятся хорошие сны…

Мартин улыбнулся. Ему никогда не рассказывали сказок.

— И там есть для меня место?

Мари кивнула и осторожно наступила на черные доски.

— И немного для меня.

…

Мартин не знал, сколько они с Мари просидели, молча глядя на черный проем — может, несколько часов, а может и несколько дней. Почти не было тревоги — Мартин чувствовал, что происходит что-то непоправимое, и что все, что ему останется, когда туман рассеется — сделать то, от чего он так упорно отказывался.

Пистолет лежал в ящике комода. Главное, чтобы Ника была жива.

И вместо того, чтобы думать о том, что происходит за туманом, Мартин думал обо всем, что оставалось в прошлом.

Думал об огромной ели в зимнем лесу, о деревянном паруснике, книгах с желтыми страницами и густом свете керосиновой лампы. Как славно было иметь власть над любой бедой — хватало слов и фальшивых огоньков.

Мартин думал о полутемном актовом зале, французском вальсе и золотых вспышках в пронизанной нитями света темноте. Еще немного — о Рите, которую он целовал в темной захламленной кладовке. О ней он вспоминал с нежностью, о Нике — с горечью. Она никогда не простит его, он никогда не исправит сделанное — ни огоньков, ни слов, ни нежности у него не осталось, да и времени тоже.

Еще думал о том, как сам танцевал с Ришей, глядя на собственную мечущуюся в зеркале зеленую тень. Как в последний май их с Виком жизни надеялся поступить в медучилище и найти себя в работе. Оставить следы в мире, в котором ему никак не находилось места.

Только ненависти не было. И злости — если Мартин что и понял, так это что убивать можно только от настоящей любви.

Он вспоминал, находя в измученной душе весь погасший свет, чтобы согреть им ставшее таким ленивым сердце. Поселить в крови искорки волшебства, силы на последнее чудо.

И занавес поднялся — черный туман медленно рассеялся, явив ослепительно-белую, слишком светлую сцену.

Мартин, сделав глубокий вдох, встал с кресла и подошел к проему.

Кухня была почти чистой, только стол залит кровью. Она медленно стекала на пол, разбиваясь о доски алыми астрами.

Виктор сидел на полу. Его руки, волосы, рубашка и лицо были в крови, а на коленях у него лежало покрытое темными пятнами темно-зеленое платье.

«Всё?» — только спросил Мартин.

— Всё, — хрипло ответил Виктор, в душе которого царила совершенная белоснежная пустота. — Купил краску, заставил перекраситься, зарезал обеих, ночью вывез за город и утопил. На этот раз правильно, красиво получилось. Потом покажу, пока Лерина дурь не отпустила… но красиво. Правда.

«Где Лера и Ника?»

— Леру выставил, перед тем как… она бы мешала. Она их любила. Не разрешила бы… скоро вернется.

«А Ника?»

— Прическу делает, — равнодушно сообщил Виктор. — Я ее все-таки люблю, не хотел с этими убивать… она хорошая, картины у нее красивые… а портрет ее… помнишь, она Дантеса рисовала? Так вот, я его недавно видел — вообще на тебя не похож. Не знаю, почему мне показалось. Наверное, я скучал…

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

«А ее зачем?»