К причалу - Александра Марковна Тверитинова

любит, кто не знает горя разлуки; не остался один на свете, у кого фашисты не швыряли его самого или близких в тюрьму; не хлестали по лицу, не унижали, не пытали? Кто не оплакивает свою землю, истоптанную врагами; кто не знает ночей без сна в мучительном страхе за любимого?..

*

Три тысячи узников мужского сектора — в Германию! Говорят, поезд поведут сами оккупанты, потому что французские железнодорожники объявили всеобщую забастовку.

Надежда на то, что бастующие задержат состав в пути. Выработан план побега на случай, если удастся бежать в дороге.

*

Луи пришлет свои дневники, которые ведет изо дня в день. Просит сохранить. Это на тот случай, если... Попытаюсь.

*

Он откинул со лба прядь волос и остановился около моих нар. Я в первый раз заметила его удивительное сходство с Андре Мальро времен Испании. Так он стоял несколько секунд, прямой, молчаливый, с безжизненно опушенными вдоль тела руками. Пальцы его левой руки сжимались и разжимались. Мне хорошо была видна его рука, я не могла оторвать от нее глаз.

Я поняла в тот вечер, что руки могут выражать чувства так же, как лицо, и даже сильнее: они меньше контролируются волей...

Склонился в легком поклоне:

— Разрешите пожелать вам благополучного возвращения в вашу страну, Марина.

Я соскочила вниз.

— Утром. В страну Нибелунгов...

— Лемерсье... вы в списке?!

— Трехтысячный... — Голос его звучал глуше обычного. — Простите за неважный прием, оказанный вам моей страной. — Он улыбнулся. Она была серьезной, эта улыбка, без тени иронии. — Мне бы хотелось, чтобы вы унесли лучшую память о Франции.

— Франция будет жить в моей памяти вечно.

— Латинский квартал — вторая родина... Так?

— Почти.

— Если откровенно — горько мне быть угнанным из Франции, но я не сожалею о минувшем и о себе в прошлом. Я всё сделал!

— Накануне победы... из Парижа...

— Да-а, это грустно. В общем, обидно... — Слова его звучали глухо. — Мне кажется, ни в одном городе нет столько души. Вот, может быть, еще только в Ленинграде.

Вилли прошел к дверям, сделал ему знак рукой. Лемерсье не шевелился. Он казался высеченным из мрамора: сжатые губы, вздрагивающие ноздри точеного носа.

Глаза его смотрели на меня.

Глаза в глаза.

И вдруг он поднял руку, обнял меня за шею и нежно и крепко поцеловал... поцелуем, который буду помнить всю жизнь.

Вади, я не хотела этого... я тебе расскажу. Я всё тебе расскажу. Я не хотела... это было сильнее меня...

*

А ночь плывет. Ночь всё плывет. Мечется и мечется потревоженная дрема. Мысли текут суровые, ясные, безрадостные. Голова кажется опустевшей, как бы чужой, и мысли эти приходят как будто извне, и в том порядке, как им самим желательно.

Доминик тоже не спит. Сидит, что-то нашептывает. Это она с Мадонной, о чем-то ее просит. Наверное, что-нибудь для Рауля и для себя, кажется — помочь ей побороть себя.

Ночь плыла. Мысли, как река, текли в одном направлении, пока не натолкнулись на внезапный топот за окном и... лязг цепей?

Лемерсье!..

Закованного ведут в барак смертников.

Барак смертников наглухо зажат в кольце усиленной охраны. Он чернеет зловещей глыбой, и я всматриваюсь в его черноту, и мне кажется — брюхо его набито такой ненавистью, что вот-вот взорвется.

Чернота раздвинулась и поглотила Лемерсье.

С вышки целится широченное дуло.

Охрана.

Вперед-назад. Вперед-назад.

Потом тишина...

Меня знобит.

Горе, когда же ты кончишься, уйдешь с озверелой земли?!

Жизнь стоит того, чтобы быть прожитой, сказал мне как-то Лемерсье. Может быть. Трудно только. Очень.

Светает. На караульных вышках смена часовых.

Дежурный по кухне Рауль с напарником, в сопровождении Вилли, катят к нам за проволоку тележку с дымящимся котлом и останавливают ее впритык к настилу барака, на котором мы уже выстроились с нашими бидонами — две дежурные от каждой камеры.

Всё как обычно. Как обычно, подставляем наши бидоны, и парни нам молча отсчитывают черпаки. Молча.

— Уложили еще одного гестаповского генерала... — шепчет Рауль, наливая в наш бидон супу. Голубые глава сияют, в них столько неподдельного смешанного чувства. Я оглядываюсь, чтобы еще раз увидеть. его. Он смотрит мне вслед.

*

Десять часов. На пустырь въезжает автомобиль. Машина гестапо!.. Вот оно. Начинается... пришло...

*

Полдень. Всех — под замок. Весь лагерь — под замок!

Нам с Мадлен удается застрять на дворе, мы спрятались в уборной. А потом? Как нам потом? Ничего, выберемся. С помощью господа бога и Вилли...

*

Два часа.

Появился комендант.

Зондерфюрер.

Офицеры СС.

Грузовик — солдаты СС. Еще машина, три автобуса...

Сомнений уже нет.

*

Ручной пулемет посреди двора.

Отпирают барак. Выводят. По двое, по трое. Их сопровождает вооруженный солдат и офицер гестапо.

...Луи.

Нас отделяют тонкие доски забора. С Мадо впиваемся в щель.

Они идут цепочкой. Солдат впереди, офицер замыкает. Луи почти что касается забора.

Его лицо сегодня особенно красиво, печальной и привлекательной красотой. Красота в смелых глазах, в длинных ресницах, гордых губах.

Мы двигаемся за ним от щели к щели, и нам слышно, как офицер говорит Луи:

— Послушайте, известно ли вам, что германская армия перешла в наступление?

— Возможно, но это ничего не меняет.

— Меняет или не меняет, коммунисты биты. Капитулируют.

— Коммунисты никогда не капитулируют.

— Коммунисты не французы!

Офицер замахнулся... и отошел. Бормочет, видно, ругательства.

Выводят... выводят... выводят...

...Тридцать восемь. Все? Нет! Еще... Еще... Еще!..

Луи...

Андре...

Робер...

...

...

Морисон!..

Еще?!

Профессор...

Еще?!

Лемерсье!

...Семьдесят пять!

Надо держаться. Надо держаться, иначе отчаяние схватит за горло.

Семьдесят пять. Стоят, грудь вперед, голова высоко. Высокие и маленькие, стройные и нескладные. На многих рубахи рваные... На ногах сандалии, на некоторых вконец изодранные башмаки...

Офицер что-то читает им. Сквозь щелку в окне до нас доносятся обрывки: «...национал-социализм... вермахт...» Но внезапно его обрывает мощный, как колокол, звенящий баритон: «Вперед, сыны отчизны милой!» — и подхватывает другой, и