К причалу - Александра Марковна Тверитинова

— Ну, а дальше? Что было дальше? — с тревогой спросила я.

— Ну, подождали еще немножко, потом один вылез из машины и сделал мне знак следовать за ним. Поехали в отель. В номере гестаповец, побелев от ярости, крикнул: «Что это значит?» — «Не знаю, говорю, муж, наверно, перепутал дату или место. Поедем, говорю, завтра на площадь Трините. Там запасное место встречи. Может быть...» И опять потянулись часы. Страшные часы ожидания. Почему-то я была уверена, что Марсель — в Париже, что он где-то рядом, что непременно придет на площадь Трините. И вот сижу на скамейке, пристально вглядываюсь в каждого проходящего мимо мужчину, хоть малость похожего на моего Марселя. Надо было хорошо вглядеться, чтобы узнать, — Марсель ведь так искусно меняет свою внешность, что сразу его и не узнаешь. Знаешь, как научился! Здо́рово это у него получается, если бы ты только посмотрела. Никогда на свете бы не узнала. Я была с ним в одном отряде. Видела. Уму непостижимо.

— Ну?.. А потом?..

— Потом? Отвезли меня в отель, потом на вокзал. Ужина не дали. Не били... в Париже. Отвезли — откуда привезли. — Мадо устало улыбнулась. — А потом уже — сюда.

Мадо, друг... Мы с Мадо сравниваем: вчера и сегодня, зиму сорок первого и лето сорок третьего, лето сорок второго с летом... сорок четвертого? — если оно вообще настанет для нас.

Мы надеемся...

Мне хорошо с Мадо. Легко от ее доброй, какой-то по-новому застенчивой улыбки, от ее умения слушать, от ее милого хрипучего голоса.

*

Привычное слово родина обрело для меня новый, особый смысл. Если — смерть, «то нужно, чтобы то, ради чего умираешь, стоило самой смерти...» — говорит Антуан Сент-Экзюпери. Что ж...

Жизнь наша под постоянной угрозой приобретает такую ценность, что мы дорожим самыми скромными ее проявлениями и не думаем о смерти. Никто не говорит здесь о том, что нас ждет. Мы живем и стараемся прожить каждое мгновение нашей зарешеченной жизни, стремясь не уронить своего достоинства.

*

Доминик просится в наряд на мужской двор. С Доминик происходит что-то непонятное. Странно притихла и сникла. Молча подолгу лежит на своих нарах, делая вид, что спит. Настроение у нее часто и резко меняется: грусть вдруг сменяется лихорадочным возбуждением — и наоборот. Но чуть только заходит речь о наряде на мужскую половину, она тут как тут. Оживает, шумливо торопит, волнуется. И опять Доминик как Доминик.

*

В воскресенье утром Рауль с Лемерсье пришли к нам в камеру, принесли нашу долю пакетов Красного креста. В мгновение ока Доминик соскочила со своих нар и, скосившись на конвоира Вилли, выхватила изо рта Рауля сигарету и, крепко затянувшись, сунула сигарету под каблук, чтобы потушить ее. Рука ее легла на плечо Рауля.

Рауль заметно смущен и подчеркнуто сдержан. Он достает из кармана линялой фланелевой рубашки блокнот, деловито что-то там отмечает, и я знаю — за его сдержанностью скрываются подлинные чувства. Нравится мне этот парень из Па-де-Кале, с выгоревшими светлыми волосами, с обветренным и загорелым лицом, в линялой фланелевой рубашке цвета хаки, в лыжных брюках и эспадрильях на веревочной подошве, о котором Лемерсье говорит: «Стойкий. Смелый, сто одиннадцать дней одиночки в тюрьме «Фрэн», куда после каждого допроса приносили на носилках, не каждый выдержит».

В отношении Рауля ко мне я чувствую большое доверие, симпатию и дружбу.

*

Сижу на пороге. Болит спина. Чертовски болит спина. Уходящее солнце ласково греет, и я подставляю лицо последним лучам, и меня охватывает удивительное чувство, словно сама жизнь проникает в тело. Длится это минуты, но они приносят радость, эти минуты. Я закуриваю, и дым приятной истомой наполняет желудок, дурманит сознание, и я испытываю обостренную нежность к земле, к траве, которая, вопреки всему тому, что делают с ней люди, всё-таки пробивается сквозь втоптанную в землю угольную пыль, к небу...

Хочу ступать по земле, — по земле, не утрамбованной мелкой угольной пылью, по земле под липами, под соснами, которые стоят на солнце, хочу вдыхать их смолистый запах и слушать шум воды, бурливой, на Ла-Манше... Хочу дышать воздухом, не отравленным угрозой.

Хочу, чтобы в бессонные ночи не изводил каждый звук, шорох, к которому всё время прислушиваешься: «Голоса?.. Топот?..»

Хочу цветов, красок, стихов, музыки.

Хочу к Вадиму.

Подходит Мадо. Она просит прикурить и садится на порог. Мадо уже очень трудно. Вот-вот...

Мадлен сидит рядом, молча курит. Потом тихо рассказывает, как в отряде Марселя они отмечали национальные праздники. Французские и советские. В феврале сорок третьего в день Красной Армии в районах департаментов Эн и Па-де-Кале пустили под откос двадцать фашистских составов. Среди них — шесть поездов с отпускниками, три эшелона с боеприпасами и одиннадцать с углем и другими грузами для Германии.

— Вот какие дела, Марина. — Мадо глубоко вдыхает воздух, грузно меняет положение, усаживается поудобнее.

*

Лагерь переполнен. Привозят из тюрем — парижских и непарижских, с законченным следствием и не законченным, привозят и только что схваченных. Женщин — молодых и старых, и всяких. Виноватых и невиноватых.

Старосты женского сектора выбились из сил: много старушек. Их надо устраивать на нижних нарах.

— Уступите бабушке место, — просит Сюзанн и тут и там, — бабушке не взобраться наверх, да и задохнется там.

В облаке пыли перетаскиваем наши тюфяки, наш незатейливый скарб, меняем места.

Приводят целые семьи. Эти просят не разлучать их. К нам в камеру привели женщину с двумя дочерьми и старушку бабушку.

— Всё снесу, — говорит старушка нашей Сюзи, — только не разлучайте меня с дочерью и внучками.

— Кого трогают, грязные морды! — сокрушенно качает головой Доминик и, повернувшись к солдату, говорит ему по-французски: — Трещит твой райх!

— Ничего не понимайт, — говорит ей солдат и смешно разводит руками.

*

Ночью разбудил шум голосов, бряцание цепей, солдатский топот. Кинулись к окнам: через наш двор вели узника в плотном кольце гестаповской охраны. Закованный. Овчарки.

Повели в барак смертников.

Остаток ночи — без сна.

Мадлен мечется...

*

Наутро по лагерю из барака в барак шепотом: «В Париже убит генерал войск СС!»

Наша горькая радость... Заложники?!