Какой простор! Книга вторая: Бытие - Сергей Александрович Борзенко

— Господи, если надо, чтобы кто-нибудь отдал тебе свою душу, лучше возьми мою до свово престолу, а Илюху оставь, пусть живет, — шептал он, перемежая крик души своей возникающими в памяти обрывками молитв. Слишком редко приходилось ему в жизни обращаться с просьбами к богу.

Истратив весь пыл души своей на обращение к богу, Федорец как-то сразу обмяк. Шатаясь, он зашел в алтарь, залитый радужным солнечным светом, пробивающимся сквозь цветные стекла, и вялым голосом попросил пить.

Отец Пафнутий достал из скинии прохладную початую бутылку с церковным вином, налил в стакан, посмотрел на свет, любуясь рубиновым цветом. Назар Гаврилович выпил одним глотком; вытирая губы, попросил еще. Поп с сожалением налил второй стакан, сам пригубил из сладкого горлышка бутылки, допил остаток.

— Помрет Илюшечка — не жилец я на божьем свете! Он у меня как пуповина, что связывает меня с землей и жизнью. Оборвется пуповина — и каюк мне.

— Выдюжит, — обнадежил поп, искренне жалея своего друга, — раз чарусский ветеринар взялся лечить, вылечит обязательно. Человек он мудрый и в своем деле великий кудесник.

Весь день Назар Гаврилович провел у попа, вдали от тревожной суеты своего дома. За обедом ласково разговаривал с матушкой, хвалил постный борщ с грибами, за обе щеки уписывал вареники, посасывая сладкий кагор, и только под вечер засобирался домой.

Поп покорно оседлал отдохнувшего за день коня.

Назар Гаврилович попрощался с матушкой, молодо вскочил в заскрипевшее седло, через калитку выехал на улицу.

Навстречу, вдоль плетней, обвитых цветами крученого паныча, шла учительница Томенко. Рядом с нею шагал Балайда, поддерживая ее правой рукой за талию.

«Враги!» — со злобой подумал Назар Гаврилович. Взглянул проницательным взором на счастливую пару.

Он придержал танцующего коня, по-военному приложил ладонь к фуражке, беззлобно поздоровался.

— Как ваш малыш, Назар Гаврилович, скоро ко мне в школу его пошлете? — спросила учительница, улыбнувшись.

— Хворый он, Ангелина Васильевна.

— Ничего, поправится. Все дети болеют.

— Боюсь, как бы богу душу не отдал.

— Что вы, господь с вами. Жить ему и жить. — Учительница прошла мимо, красивая и гордая своим положением в селе.

Под впечатлением приятных слов учительницы Назар Гаврилович медленно ехал вдоль полей. Он бросил поводья на луку седла, вынул ноги из стремян, и ему представлялось, как повзрослевший Илюшечка, с новым ранцем за худенькой спиной, спешит в школу, к этой самой учительнице, которая будет учить его уму-разуму.

И в такую-то нужную на селе женщину стреляли, хотели убить! Федорцу стало не по себе, захотелось выпить, забыться, чтобы ни о чем не думать.

Потом он вспомнил, что Томенко с теми, кто отобрал у него землю, реквизировал хлеб. На время размягчившееся сердце Назара Гавриловича снова стало, твердеть.

«Подумаешь, городская учительша! Наталку Семипуд тоже можно образовать, и будет у нас на хуторах своя культурная сила».

Он уже давно подумывал, что Наталку пора втянуть в борьбу, а пока суд да дело, заставить Кондрата Фомича отправить дочку в Харьков, учиться.

Еще издали Назар Гаврилович увидел у колодца Одарку. Босая, она сидела на срубе. Максим Рябов накручивал на деревянный барабан железную цепь, доставал воду для Одарки, заразительно хохотал.

— Ну, что там дома? — спросил Назар Гаврилович у дочки, приготовившись к любому ответу и чувствуя, как у него леденеет сердце.

— Температура тридцать семь и семь. Коновал говорит: болезнь пошла на убыток, — скороговоркой ответила Одарка. Не попрощавшись с Рябовым, ловко подхватив коромыслом ведра с водой, накрытые капустными листьями, она заспешила домой.

XV

Трещал мороз, дули свирепые ветры, наметали сугробы под самые крыши хат, засыпали все дороги и тропки.

В долгие зимние ночи, когда семья спала, Назар Гаврилович предавался своему любимому занятию: читал при свете керосиновой лампы.

С нового года он выписывал газету «Коммунист». Газеты приходили в Куприево пачками, сразу недели за две. Ничего утешительного для Федорца в них не было: в европейских державах, расшатывая буржуазные устои, по-прежнему бастовали рабочие; тревожно жили люди в Лондоне и Париже, Берлине и Лиссабоне; в России, на Волге, люто свирепствовал голод, словно траву, поголовно выкашивал население целых волостей.

«Вот бы куда сплавить мою пшеницу», — думал кулак, размышляя о голоде, и на ум приходил стих священного писания: «И скопил Иосиф хлеба весьма много, как песку морского, так — что перестал и считать, ибо не стало счета». Он был умен и прозорлив, как Иосиф, и закрома его ломятся от пшеницы.

Прочитав газеты, Федорец всегда расстраивался; чтобы успокоить нервы, он доставал из-за божницы свою любимую Библию, с двумястами восемью картинами французского художника Доре. Он давно от корки до корки перечитал книги Ветхого и Нового Завета и теперь смаковал наиболее понравившиеся ему страницы, оставившие в цепкой памяти неизгладимый след.

Сам себе боясь признаться в этом, кулак завидовал Аврааму, к которому всю жизнь благоволил бог. У Авраама было все необходимое для жизни: жены и наложницы, рабы, дети, мелкий и крупный скот. Ничем не обделил его всевышний: ни разумом, ни землей, ни потомством.

Федорец брал тяжелую, будто гиря, Библию и, напялив на крючковатый нос очки, читал, вдумываясь в каждое слово:

— «Бог сказал: возьми сына твоего единственного, которого ты любишь, Исаака, и пойди в землю Мориа и там принеси его во всесожжение на одной из гор, о которой я скажу тебе». — Прочитав эти страшные строки, Назар Гаврилович принимался рассматривать знакомый рисунок, озаглавленный: «Авраам и Исаак, идущие к месту всесожжения». Он внимательно глядел на красивого, босого и полураздетого мальчика, покорно несущего на плече вязанку дров для костра, на котором отец намеревался сжечь его. Конечно, бедняга не догадывался, для чего собирал и куда несет топливо, иначе он наплевал бы на всесильную власть родителя и сбежал куда глаза глядят. Затем Федорец всматривался в лицо бородатого старца, опирающегося на длинный посох, отыскивал и находил в нем свои черты. Никто, кроме Федорца, не знал, что он похож на избранника бога Авраама.

Рисунок ему не нравился и раздражал. В левом крыле куприевской церкви была картина получше: связанный перепуганный мальчишка на костре, и над ним грозный отец с занесенным для удара ножом. Сам не зная почему, но, появляясь в церкви, Назар Гаврилович обязательно зажигал перед этой картиной свечу. Как-то она даже приснилась ему в кронштадтской тюрьме.

— «И простер Авраам руку свою и взял нож, чтобы заколоть сына своего», — шепотом читал Назар Гаврилович, и мурашки пробегали у него по спине. Он откладывал Библию в сторону и брал какую-нибудь