Новейшая история еврейского народа. Том 3 - Семен Маркович Дубнов

между прочим, стихотворения Фруга. Но Бялику сужде­но было превзойти своего писавшего по-русски предшественника и по национальной форме, и по содержанию своего творчества. Фруговская песнь скорби о гонимом народе превратилась у него в песнь гнева и печали о народе, внутренне порабощенном, неспо­собном откликнуться на боевой призыв освобождения. До перво­го Базельского конгресса поэт-сионист разразился следующей филиппикой:

Как сухая трава, как поверженный дуб,

Так погиб мой народ, истлевающий труп.

Прогремел для него Божий голос с высот, —

И не внял, и не встал, и не дрогнул народ...

Но после конгресса сионистов поэт с умилением приветствует «Званых в Сионе» в стихотворении, полном надежд и веры в нацио­нальное обновление. В призыве к возрождению Сиона видел «чудо» и старший поэт скорби Фруг, переживший уже разочарование пре­жнего палестинофильства. «Народ мессии ждет, — писал Фруг по поводу Базельского конгресса (стихотворение «Чудо» в «Сионидах»):

Народ грезе смутной верит и чуда ждет;

Но разве чудо не свершилось уже пред нами?

Кто они, В ком сердце пламенно забилось,

Чтобы зажечь в ночной тени нам путеводные огни?

Скоро, однако, душу старшего поэта стали одолевать сомнения. В своем символе сионской веры («Credo») Фруг молился с тоской, надеждой и тревогой о том, чтобы не повторилась обычная в еврей­ской истории трагедия псевдомессианства:

Чтобы скитальца на родное лоно

зовущая теперь звезда Сиона

Не была одной из тех падучих звезд,

Что столько раз являли свой блеск мгновенный

В ночь его печали — и гасли в тьме ночной.

Бялик поднимается до вершин творчества, когда воспевает героизм духа старого еврейства. Самые вдохновенные строфы, вол­нующе скрытой в них святой тоской, относятся к тихой обители духа — старому бет-гамидрашу, где в иешиве, среди фолиантов Талмуда, протекала ранняя юность поэта (1898):

Если познать ты хочешь тот родник, откуда мученики-братья

Твои черпали силу в черный день, идя с весельем на смерть,

Как на престол вступая на костры и умирая с криком: Бог единый!..

И если хочешь видеть ту твердыню, где прадеды укрывали клад любимый,

Свою святую Тору, — то иди в убогую молитвенную школу:

Узришь там одинокие колосья — ряд голов нахмуренных, иссохших.

То дети голуса, согбенные ярмом, пришли забыть страданья за Гемарой,

За древними сказаньями — нужду, и заглушить псалмом свою заботу.

Ничтожная и жалкая картина для глаз чужих, но ты почуешь сердцем,

Что предстоишь у дома жизни нашей, у нашего хранилища души...

То искра от великого огня, его зажгли твои отцы на жертвеннике вечном.

И, может быть, их слезы нас домчали до сей поры: они своей молитвой

У Господа нам вымолили жизнь и, умирая, жить нам завещали...[25]

В стихотворении «На пороге бет-гамидраша» поэт, измученный житейскою борьбою, опять ищет спасения у этого заветного порога, в храме своей юности, в старом пустеющем гнезде, покидаемом мо­лодыми птенцами. Он плачет и о разрушении своей души, и о разва­ле этого «убежища вечного народа, сени мощного духа», откуда те­перь разбегается молодежь к чужим порогам, блуждая, отталкивае­мая враждебною средою или — что еще хуже — поглощаемая ею и погибающая для нации. В поэме «Подвижник науки» («Hamatmid», 1895 г.) изображен отживающий тип иешиботника, который днем и ночью сидит над фолиантами Талмуда и в заунывном напеве древне­го текста изливает всю тоску души, не знавшей любви, юных поры­вов, радостей жизни:

Так учит нас Рава... Так учит Аббайя...

И шепотом хриплым весь мир заглушая,

Не слышит он сам, как в груди, погибая,

Рыдает и молит живая душа.

Личность гибнет в этом подвиге назарея древней науки, но ведь нация спасалась такими подвижниками. Создаст ли новая жизнь та­ких рыцарей духа? Поэт не уверен в этом, как будто не сознавая, что он сам и ему подобные носители старого духа под новой оболочкой творят тот синтез старого и нового еврейства, в котором заключает­ся тайна национального возрождения. Позже, с момента кишиневс­кого погрома (1903), дух поэта вновь омрачается, и в его песнях зву­чат зловещие ноты Кассандры.

В отличие от этого певца национальной скорби, поэт-индиви­дуалист Саул Черниховский (род. в Крыму в 1875 г.) вносит в свое творчество жизнерадостные мотивы. Он преклоняется перед ста­туей Аполлона («Lenochach pessel Apollo») и приносит греческому богу покаянную молитву иудея, отрицавшего внешнюю красоту и земные радости. Он считает себя вольным эллином среди ригорис­тов старого еврейства. Эротическая лирика и идиллия еврейского сельского быта составляют главное содержание поэзии Черниховского. По мастерству стиха он занимает место рядом с Бяликом: его переводу поэмы Лонгфелло «Гайавата» мог бы позавидовать любой переводчик, оперирующий богатыми средствами современного ев­ропейского языка.

Древнееврейский язык все более обновляется в произведениях стихотворцев и прозаиков, группирующихся большею частью вок­руг ежемесячника «Гашилоах». Но в области романа и новеллы геб­раисты имеют сильных соперников в лице пишущих на идише, кото­рым гораздо легче воспроизводить картины народной жизни на ее обиходном языке. Здесь ветеран народной литературы, Менделе Мохер-Сфорим (С. Абрамович), развернул всю мощь своего та­ланта в одесский период своей жизни (1881-1917). Его повесть «Вол­шебное кольцо» («Wünschfmgerl») представляет собою классическую картину еврейской жизни в царствование Николая I и в следующую эпоху просвещения. Автор писал ее одновременно на народном и древнем языке («Beemek ha’bacha», в журнале «Гашилоах» с 1896 г.), выбиваясь из теснин библейской речи путем расширения ее терми­нами и оборотами из позднейшей литературы. К этой эпопее про­шлого примыкает большая автобиографическая повесть «Schlojmo reb-Chaims», в которой сочетание эпоса и лирики производит чару­ющее впечатление. В серии рассказов, рисующих общественный хаос новейшей эпохи погромов и эмиграционного движения («Bijemei ha’raasch», «Bijeschiba schei mata» etc.) преобладают юмор или иро­ния стороннего наблюдателя, ибо сам художник, деятель эпохи «гаскалы», не нашел своего пути среди нового поколения, устремивше­гося в национальном направлении, к сионизму и родственным ему течениям.

Полувековая творческая работа стяжала Абрамовичу титул де­душки еврейской литературы («Der Seide»). Он мог видеть уже успех своих литературных детей и внуков, выдвинувшихся в народной ли­тературе. Даровитый юморист Шолом-Алейхем (Соломон Раби­нович, 1859-1916) огласил своим громким смехом юдоль плача «чер­ты оседлости». Сначала он пробовал свои силы в области